Они любили раннюю утреннюю пору с ее легкой прохладой, с тонким ароматом молодой травы, что кудрявилась возле изгородей и по обочинам дорог, усыпанная мелкими капельками росы. Звезды тонули в посветлевшем небе, и над землей постепенно рассеивалась лиловая дымка, потом, будто из горна, приподымалась багровая краюшка громадного солнца, наполняя мир живительной теплотой. Но неповторимая свежесть держалась еще долго, и каждый глоток воздуха добавлял бодрости и силы.

Теперь по утрам они спешили на встречу с солнцем. И с ними — Дженни. За селом, спущенная с поводка, собака устремлялась вдоль протоки, сгоняла с камней куликов и с разбегу прыгала в воду.

Владимир подзывал ее и кидал в розовую пасть маленькие кусочки сахара. Надежда тихо смеялась. «Знаменитая охотничья собака!» А Владимир говорил, что Дженни уже становится послушнее и что до начала охоты еще можно успеть приучить ее к дисциплине, если не строгостью, то лаской.

Той порой недалеко от противоположного берега откуда-то из-под никлых веток тальника выплывало второе солнце, такое же багровое, и верткие струи принимались дробить его на мелкие части. Так, случается, березовыми ветками мужики захлестывают палы, когда пламя, пожирая сухую траву, подбирается к сосновому бору. Погасят в одном месте, огонь перекинется искрой и заиграет в другом. И солнышко за время купанья незаметно подвигалось к середине протоки, уже не багровое, а золотистое, и наперекор всему пылало в прозрачной воде.

Всякий раз Владимир переплывал протоку. Не выходя из воды (в ней было теплее), махал Наде рукой, звал к себе. Издалека он смотрел на длинную пушистую косу, которая покачивалась на волнах, пока не намокала. Девушке было трудно бороться с быстрыми струями, ее относило все дальше и дальше. Владимир бросался к ней; до пояса вырываясь на поверхность, загребал воду то одной, то другой рукой, широкими взмахами-»саженками». Они встречались на середине протоки, и Надя плыла за ним к берегу. Потом в стороне, спрятавшись за куст, отжимала воду из косы и рубашки.

А дома их ждал на столе самовар, и Елизавета Васильевна почти всегда говорила одно и то же:

— После купанья-то хорошо горяченького чайку. А я уж схожу с вами под вечерок. Чтобы не простудиться.

Позавтракав, Владимир садился за свой стол и раскрывал книгу Веббов на вчерашней закладке, а Надежда в большой горнице переводила с немецкого очередную главку «Коммунистического манифеста». Не только для себя — для Энгберга.

Оскар приходил всегда в одно и то же время, минута в минуту. Одетый, как на праздник, в непременный черный пиджак, он обтирал у крыльца ботинки, поправлял белый шелковый шнурок с кисточками, надетый вместо галстука, и еще в сенях снимал соломенную шляпу, гребеночкой, сделанной им из бронзовых удил, найденных на давно разоренном древнем городище, причесывал льняные волосы и переступал порог. Поздоровавшись с учительницей, доставал школьную тетрадку, присаживался к столу, внимательный, напряженный. Пока Крупская-младшая проверяла выполнение домашнего задания, Оскар не сводил глаз с ее руки, сжимавшей перо, обмакнутое, как положено, в красные чернила. А когда видел, как из-под кончика пера появлялась аккуратная и красиво вычерченная цифра «5», поправлял усы только для того, чтобы прикрыть по-мальчишески раздольную улыбку.

Возвращая тетрадь, Надежда Константиновна не без восторга отмечала, что ученик у нее прилежный, способный и что скоро научится правильно говорить и писать по-русски. И у Энгберга улыбка вырывалась из-под усов и, уже не заслоненная рукой, освещала все лицо. Такая непосредственность бывает у первоклассников. И Крупская представляла себе: два-три десятка мальчугашек смотрят на учительницу, как на чародейку, и в распахнутых глазенках горят живые огоньки. Эх, разрешили бы ей пойти в школу. Она согласна даже в церковноприходскую, где особенно зорко и придирчиво недоброе око «пастырей духовных».

Вторым уроком у них всегда был «Коммунистический манифест». При виде немецкой книжки Оскар Александрович заранее потирал рукой лоб, словно хотел разгладить морщинки.

Вспомнив о разговоре своего ученика с местным волостным писарем, Надежда Константиновна прочла по-немецки и тут же перевела: «Коммунисты… открыто заявляют, что их цели могут быть достигнуты лишь путем насильственного ниспровержения всего современного общественного строя».

— А не путем, — подчеркнула она, — мелких реформ и мирных договоренностей о постепенном улучшении жизни.

Она нарочито медленно читала свой перевод, разъясняя смысл чуть ли не каждого слова.

Энгберг слушал, обхватив рукой бритый подбородок и сведя брови. Время от времени в другой тетрадке он что-то помечал. Крупская спрашивала — есть ли у него вопросы. Он пожимал плечами:

— Не жнаю. Ишо мало думаль.

Каждый день приходил Проминский, с порога здоровался:

— Дзень добры, пани Надя! Дзень добры, пан Оскар! — И, спросив, не помешает ли он, садился в сторонке. Кивнув на дверь в соседнюю горницу, спрашивал: — Пан Влодзимеж дома?

— Товарищ, — поправляла Крупская с мягкой улыбкой. — Так лучше в нашем кругу.

— Товажыш, — повторял Проминский новое слово, только что входившее (так же, как в русском языке) в разговорный обиход польских рабочих и революционной интеллигенции. — То-ва-рищ Влодзимеж всё пишет?

— Да, Володя работает. Но у него скоро будет перерыв.

Проминский умолкал. Покручивая запорожский ус, слушал перевод «Коммунистического манифеста».

Изредка Надежда Константиновна бросала взгляд на него и трудные слова переводила на польский язык, который немножко помнила еще с детских лет, когда отец был уездным начальником в Варшавской губернии. Яну Лукичу нравилось, что она «розумие по-польску», и его пышные усы качались от широкой улыбки.

— Так! — подтверждал он. — Так есть, пани… товажышка Надя.

Забываясь, он доставал трубку и кисет, но тут же снова клал в карман.

— В этой комнате можно, Ян Лукич, — говорила Крупская.

Проминский покачивал приподнятой рукой, извиняясь, что отвлек ее внимание от книги, и отправлялся курить на крыльцо.

А когда возвращался оттуда, Владимир Ильич выходил в прихожую и зазывал к себе:

— Я закончил свой урок. И Оскар сейчас освободится. Поговорим о чирках, о дупелях.

Проминский начинал убеждать, что в ожидании охоты не надо терять время попусту, — можно заняться рыбалкой. Говорят, на Енисее по ночам хорошо ловятся налимы. На удочку с колокольчиком. Поймается — позвонит.

— Занятно! Хотя, вы знаете, я не любитель рыбалки, — ответил Владимир Ильич другу-соблазнителю, — но мы непременно сходим. Как только управлюсь с неотложными литературными делами.

И Проминский ждал.

Владимир Ильич каждый день встречал его с теплой усмешкой:

— Налимы? Разжирели, говорите? Ну что ж, готовьте колокольчики.

Сегодня Ян немножко опоздал ко второму уроку. Надежда Константиновна уже читала из «Манифеста»: «…рабочие, вынужденные продавать себя в розницу, представляют собой такой же товар, как и всякий другой предмет торговли, а потому находятся в зависимости от всех случайностей конкуренции, от всех колебаний рынка». Она пояснила, что такое «розница», как понимать «случайность» и как между капиталистами возникает «конкуренция», но Оскар, вздохнув, потер лоб, на этот раз обеими руками.

— Мужчина продавать себя? — Его лицо вмиг покраснело. — Ходить на рынка?

Он замахал тяжелыми кистями рук и опустил глаза.

— Пан не розумие? — спросил Проминский, привставая со стула. — То ж есть ясно.

— А вы… всё понималь? — обидчиво выпалил Энгберг.

Это было так неожиданно, что Ян Лукич встал и развел руками. Потом подошел поближе и заговорил спокойно, рассудительно:

— Немножко розумем. Естэм роботникем. И пан Оскар — роботник. Мы — на еднэм заводе. То — наш рынэк. Так, пани Надя?

— Да, Ян Лукич, — подтвердила Крупская, — так надо понимать эту строку из «Манифеста».