— Нет, Володя, этого я не помню, — улыбнулась Надежда. — Не слышала и, если бы слышала, все равно бы не запомнила. А догадка твоя, пожалуй, верна. Он очень хороший человек, хороший товарищ, этот, — она припомнила кличку Сильвина, — нижегородец «Пожарский».
Марии Александровне в Подольск Надежда сообщала:
«…Теперь мы заняты приготовлением к поездке в Минусу… Мы поедем в сочельник, а вернемся 1-го или 2-го числа… кончаю письмо. С Новым годом! Крепко целую Вас и Анюту, Д.И. и М.Т. кланяюсь. Мама всем вам кланяется.
Ваша Надя».
Прочитав письмо, Владимир сделал приписку:
«Присоединяю и свое поздравление с Новым годом.
Всего лучшего. В.У.»
Глава седьмая
1
В Минусинск ехали на тройке.
Ульяновы сидели в глубине кошевы, на охапке душистого сена. Энгберг пристроился на облучке, рядом с ямщиком, лицом к друзьям.
Зимник был проложен по льду Енисея: до самого города — ни холмов, ни косогоров. Гони, ямщик, погоняй залетных!
За устьем Ои с высоких увалов подбежали к реке сосны, не успев отряхнуться от снега. Разлапистые ветки в белых рукавичках приопустились к земле.
Мороз захватывал дух. Разговаривать было невозможно. И каждый, прикрыв щеки воротником, думал о лесах по-своему.
Оскару Александровичу бор напомнил родную Финляндию. Пробежаться бы сейчас на лыжах! Отдохнуть бы у костерка в хвойной чаще! Посмотреть, как белка шелушит сосновую шишку, послушать стук дятла, нежное посвистывание красногрудого снегиря…
Надежда думала: лес подарил ребятам санки и карандаши, деревянные коньки и рамки для грифельных досок.
Сегодня лес молчит. Но как только подует ветер из степей — деревья встряхнутся, сбросят снег, замашут ветками, и сосновые боры запоют вихревую песню. Это лес дал музыкантам скрипку и гитару, балалайку и свирель…
Владимиру Ильичу лес представлялся другом обездоленных и смелых. В лесной гуще Шотландии хоронился Робин Гуд, меткий стрелок, защищавший бедный люд от феодальных владык. В лесах накапливалась крестьянская да холопская рать Ивана Болотникова. Из лесов обрушивались партизаны на армию Наполеона, сбивали последнюю спесь с покорителей Европы. Бескрайние сибирские леса укрывали беглых, подмосковные — давали приют рабочим, собиравшимся на маевки.
И красив он! Даже в такую морозную пору!
А тройка мчалась, спрямляя излучины реки: дорога ныряла то под один, то под другой берег. На чистинах мелькали приметные вешки — сосенки, вмороженные в лед.
Остались позади: на правом берегу — прилепившееся к пригорку большое село Лугавское и принакрытая сосновой чащей деревня Кривая, на левом — по-степному раздольная станица Алтайская.
С Енисея свернули в Минусинскую протоку. Там кошева, словно лодка на волне, взлетела на высокий берег, в хвойное густолесье.
В лесу звучнее прежнего заливались колокольчики, на пристяжках лихо звенели ширкунцы. Казалось, что и снег, укатанный до блеска, звенел под стальными подрезами полозьев. И, клубясь позади возка, звенел морозный воздух. Все замолкло, затихло только во дворе Ефима Брагина, где теперь квартировали Кржижановские и Старковы.
Едва гости успели выбраться из кошевы, как по лестнице со второго этажа буквально кубарем скатилась им навстречу Зинаида Павловна, жена Глеба, пышноволосая, полная, настоящая «Булочка», как прозвали ее питерские друзья.
— Надю-юша-а! — басовито вскрикнула она от радости, схватила подругу за плечи и, повертывая вокруг себя, поцеловала в озябшие щеки, в синие — от мороза — губы. — Здравствуй, родная! — Толкнула лохматый, заиндевелый воротник. — Да сбрасывай ты этот промерзший тулупище! — И Ульянову — через плечо: — Извините, Владимир Ильич, что вас не поцеловала. Я — мысленно. О Надюшке соскучилась!
— Зинуша, да ты простудишься, — сказала Надежда. — Выбежала неодетая!
— Я тут здоровее всех!
— Вижу, милая, огня в тебе не убавилось! Закрутила меня вихрем!
— С Петербурга не виделись!.. Да вы проходите отогреваться. Все ждут в прихожей. Мой Глебушка немножко простужен, — рассказывала Зина, подымаясь по лестнице рядом с Надей. — Эльвира Эрнестовна все жалуется на печень. У Тонечки страшное малокровие. Ну, а Базиль просто не успел выйти. Вот он появляется, красное солнышко! Владимир Ильич! — обернулась она. — Вы даже не познакомили меня со своим товарищем.
— Не успел, Зинаида Павловна. Не было паузы, чтобы вставить словцо, — рассмеялся Владимир Ильич и назвал имя друга.
— Очень рада! — Кржижановская-Невзорова, приотстав от Надежды, протянула руку Энгбергу. — Сдергивайте скорей свою варежку. С приездом! Меня зовите Зиной. Это Ильичу почему-то вздумалось навеличивать. Ну, а теперь знакомьтесь с нашим Васенькой. Он у нас и музыкант и певец — на все руки молодец! Входите, входите. Там и хозяева и гости заждались. Им не терпится обнять да расцеловать вас по порядку. Все уже съехались, одного Сидорыча нет. Известный медведь! Не мог вовремя из берлоги подняться.
Зина уже проскользнула бочком вперед и в тесной прихожей знакомила всех с новым гостем:
— Это — Оскар, финский товарищ! — Окликнула Старкова: — Вася, ты все еще не помог Наденьке раздеться? Какие вы, мужчины, право!
Владимир Ильич поздоровался с Эльвирой Эрнестовной, с Антониной, с Ольгой Борисовной, державшейся в сторонке; обнял Глеба, Курнатовского, потом Лепешинского, будто тоже старого друга.
— Наконец-то мы с вами встретились, Пантелеймон Николаевич! Слышал, вы шахматист? Завтра сразимся? Прекрасно!
А Надя уже расспрашивала Ольгу: как она себя чувствует и хорошо ли у них в Курагино?
Последним Ульянову представили Панина, самого молодого гостя, невысокого фабричного парня, в сапогах, в косоворотке, с черным ежиком волос и едва пробившимися усиками.
— Если не ошибаюсь, вы, Николай Николаевич, из Питера? — спросил Владимир Ильич. — Нам будет о чем поговорить. В Теси отбываете? Кто там еще теперь?
— Большей частью — наш брат, рабочие. Сидорыч там, он тоже питерский. Токарь и слесарь. Шаповалов — его фамилия. За Лахтинскую типографию.
— За типографию?! Это особо интересно. Расскажите.
— Да он сам приедет, если ямщика найдет. Ну, еще жил у нас Ефимов из Екатеринослава. Рассудком помешался.
— Я знаю. Он теперь в Красноярске, в психиатрической. Начинает приходить в норму.
— Значит, свидимся снова… Ну, есть у нас еще Фриц. Мы его так по-дружески зовем. А полностью — Фридрих Вильгельмович.
— Ленгника к вам перевели? Как он там?
— В философию ударился! Ни о чем больше речи не ведет.
— Философия, Николай Николаевич, штука необходимая. Без нее не обойдешься. — Владимир Ильич дотронулся до плеча собеседника. — Весь вопрос в том — какая философия. Погодите, мы к вам… Надюша, тебя еще не познакомили? Это — товарищ Панин. Тебе, Надюша, хочется побывать у них в Теси? Там — целая колония наших товарищей. Съездим вместе? Приедем, — обнадежил Николая Николаевича. — Как-нибудь вырвем у полиции разрешение и закатимся к вам дня на три. Только уж по весне. И на философские темы побеседуем.
Как и полагалось в сочельник, стол был накрыт без вина. Чай из громадного самовара, принесенного снизу от Брагиных, разливала Зина.
Но не успела она налить всем по чашке, как в прихожей стукнула дверь и по всему полу растеклась струя морозного воздуха.
— Наверняка Сидорыч! Тонечка, разливай дальше, — попросила золовку и пошла встречать гостя.
Она не ошиблась — приехал Шаповалов.
Еще с порога он увидел все застолье. В горнице, против открытой двери, лицом к нему сидел рыжеватый человек с громадным лбом. Его нельзя было не узнать по описанию друзей, по карточке, которую видал у Кржижановских, когда те жили в Теси.
«Вот так встреча! Вот так праздник!» — От радости Шаповалов позабыл закрыть за собой дверь.
