— А как там Анатолий? Лучше ему?
— Не подымается, — вздохнул гость. — Обречен, бедняга.
— Ты говоришь так безнадежно…
— Наш доктор, правда, оптимист, уверяет Доминику, что еще не все потеряно. А Ольга Лепешинская сказала мне потихоньку: развязка недалека. Мы потрясены судьбой Толи. Живем в тяжком ожидании…
Сильвин умолк. И все за столом долго сидели недвижимо. Только самовар, остывая, нарушал тишину унылым шумом.
2
Когда гости улеглись спать, Ульяновы зажгли две лампы. Надежда занялась проявлением «Credo», написанного «химически» между строк старого журнала «Вестник Европы». Владимир, помня о своем правиле уведомлять обо всем родных каждое воскресенье, писал матери:
«Погода теперь установилась вполне летняя. Жары стоят сильные и несколько мешают охоте, на которую я налегаю тем сильнее, что скоро ей, пожалуй, и конец».
Да, ему будет не до охоты. После Шушенского, возможно, и ружья в руки не возьмет. И с Дженни придется расстаться. Не тащить же собаку за собой в Псков, тем более — за границу.
На секунду оторвавшись от конторки, нетерпеливо спросил:
— Ну что там?
— Сейчас, Володя, сейчас. Послание довольно длинное. Ане пришлось немало потрудиться с химическим переписыванием. Тут на полях ее приписка: «Измышления досужих литераторов! В жизни я не видела вокруг себя и в Москве ничего похожего». И вот еще: «До этого не дошла даже пресловутая «Рабочая мысль»!»
— Едва ли. По-моему, дальше «Рабочей мысли» идти некуда. Только в ренегаты.
И Владимир снова вернулся к письму. Вспомнил Ляховского. Писал ли о нем своим родным? Что-то запамятовал. Доктор перебрался в Читу. Теперь намеревается занять место командировочного врача в Сретенске.
— Можешь читать, — сказала Надежда, и они оба склонились над первым из проявленных листков.
Вначале шли путаные рассуждения о рабочем движении на Западе в минувшие столетия и десятилетия, и пролетарии были названы «дикой массой», способной лишь к бунтам, но отнюдь не к выставлению каких-либо политических требований. О героической Парижской коммуне авторы «Кредо» даже ни словом не обмолвились.
А дальше Ульяновы прочли: «…бессилие парламентской деятельности и выступление на арену черной массы, неорганизованного и почти не поддающегося организации фабричного пролетариата, создали на Западе то, что носит теперь название бернштейниады, кризиса марксизма».
— Слова-то какие ужасные! — возмутилась Надежда. — «Дикая масса», «черная масса»! У авторов барское отношение к рабочим.
— Замахнулись на основы основ! — Владимир возмущенно ударил ладонью по столу. — Придумали «кризис марксизма». Никакого кризиса нет — есть правые оппортунисты.
— Ты читай, Володя, дальше. Вот: «…речь идет о коренном изменении практической деятельности, которое уже давно понемногу совершается в недрах партии». Вероятно, имеют в виду немецких социал-демократов. А на том листке «вывод для России».
— Посмотрим, посмотрим, что за «вывод». Еще какая-нибудь ахинея? Так и есть. «Слабые силы…» Это о наших-то рабочих!»… не имеют практических путей для борьбы… не могут пускать даже слабых ростков». «Русский марксист — пока печальное зрелище». Дальше в лес — больше дров, больше глупейших наветов. Вот полюбуйся: «Отсутствие у каждого русского гражданина политического чувства и чутья»… У каждого! Это уже не что иное, как клевета!.. А чем же они кончают? Ага! Слушай: «Политическая невинность русского марксиста-интеллигента, скрытая за головными рассуждениями на политические темы, может сыграть с ним скверную штуку». Запомни: «невинность»! Какое бесстыдство!
— Это нельзя так оставить…
— Конечно. Нельзя промолчать. Эх, нет у нас своей газеты! Мы бы ответили!
— А через Женеву?
— Ты права: Плеханов издаст. — Владимир Ильич на секунду задумался, приложив правую руку к виску. — И прозвучит сильнее, если мы будем протестовать коллективно. Здесь же не личный опус, — ткнул пальцем в проявленные листки, — а кредо — исповедание веры какой-то группы. И мы в ответ — от всех! От всей здешней колонии социал-демократов! Не только шушенских я имею в виду. В нашем селе раз-два, да и обчелся. А минусинских, ермаковских — всех. Соберемся и примем резолюцию, а?
— Хорошо, Володя. В Минусинске соберемся?
— Рискованно. Под боком у полиции, жандармерии. Лучше в другом месте, более тихом. Завтра посоветуемся с Михаилом. А пока… Ложись-ка, Надюша, спать. Я? Мне еще надо дописать письмо.
Владимир погасил маленькую лампу, а на большую поверх зеленого абажура положил газету, скрепив края Надиной шпилькой. Дописывая письмо, извинился перед матерью за его краткость, сообщил, что приехали в гости Сильвины. Будет ясно, что привезли посылку. А в конце написал:
Анюте пишу вскоре насчет «credo» (очень меня и всех интересующего и возмущающего) подробнее».
Всех? Надя уже возмущена. И, конечно, возмутятся все, достаточно только прочесть бессовестную писанину.
Рано утром Ульянов и Сильвин уединились в беседке.
— Вчера Надя проявила. — Владимир хлопнул ладонью по листкам, брошенным на стол. — Постыднейший документ! Я не мог заснуть.
— Надо было отложить до утра, — спокойно заметил Михаил.
— Такое нельзя откладывать. Ни на одну минуту. Это дьявольское «Кредо» рассчитано на молодежь. Куда они зовут ее? Какие идеалы ставят? Никаких. Политику — побоку. В России возможна, дескать, только экономическая борьба, да и та бесконечно трудна. Так и подчеркнуто.
— А ну-ка, дай. Я своими глазами…
— Убедись. Русское рабочее движение, по их мнению, «находится еще в амебовидном состоянии и никакой формы не создало». Словно не было у нас съезда партии.
— Да-а, хватили через край.
— Через здравый смысл! Прочти последний абзац.
И Сильвин прочел вслух:
— «Для русского марксиста исход один: участие, то есть помощь экономической борьбе пролетариата и участие в либерально-оппозиционной деятельности. Как «отрицатель» русский марксист пришел очень рано, а это отрицание ослабило в нем ту долю энергии, которая должна направляться в сторону политического радикализма».
Владимир Ильич вскочил. Ему было тесно в беседке, голос его накалялся:
— Вдумайся: какое несчастье для Плеханова — рано пришел! Рано создали группу «Освобождение труда»! Рано объединили кружки в «Союз борьбы за освобождение рабочего класса»! Рано выстрадали свою партию! Это же геркулесовы столпы оппортунизма, если не сказать резче! — В глазах Владимира Ильича заполыхал гнев. — После того, как забастовки девяносто шестого года потрясли Россию, после того, как в Ярославле более двадцати рабочих облились кровью от винтовочного залпа, после этого русских марксистов пытаются превратить в либералов, зовут к радикализму! Невозможно вынести! Мы с Надей считаем — нужно протестовать. Собраться и принять резолюцию. Твое мнение?
— Съезд созывать?! Но это…
— Да, да, ты прав — съезд требует большой подготовки. Пусть это будет только собрание социал-демократов одной местности. Придется писать так, — мы, к сожалению, не можем назвать села, где соберемся. Согласен?
— Довольно убедительно, и все же…
— Что тебя смущает?
— Не смущает… Лишь маленькое раздумье вслух… Не сделаем ли мы выстрела из пушки по воробьям? Это ведь, — Михаил указал глазами на листки, — не какое-нибудь влиятельное течение… Мы даже не знаем, кто писал. Возможно, группочка пигмеев…
— Воробьи, говоришь? — В уголках губ Ульянова прорезалась острая усмешка. — У нас есть Сосипатыч, неграмотный крестьянин. Он воробьев считает вредителями, — на огороде выклевывают семечки из подсолнечников!
— Ты равняешь…
— Просто вспомнился друг, умный мужик.
Владимир Ильич долго и терпеливо убеждал друга. А когда вышел из беседки, Надежда Константиновна, встревоженная затянувшимся разговором, спросила:
— Ну как, Володя? Пришли к единому мнению?
