Старков приехал третьего января.

Владимир Ильич, натосковавшийся по близкому другу, выбежал в кухню, принялся стаскивать тесноватый тулуп с его широких плеч.

— Молодец, Базиль! Спасибо, что приехал. Мы тебя поджидали к встрече Нового года, надеюсь, последнего в этой глуши. Сожалею, что не пустил исправник. Ничего, теперь договоримся обо всем. Ты узнавал там? Срока не прибавят?

— Как будто ничего угрожающего не предвидится.

— Да, теперь бы в полиции уже знали. Красикову объявили заранее. Похоже, нас выпустят. Но, Базиль, узнать нужно не «как будто», а совершенно точно. От тебя же там до исправника — три шага.

— Я ходил.

— Еще раз сходи. Узнай все. Являться ли нам в полицию, или объявят через волость? Все, все. В особенности, — Владимир Ильич понизил голос до полушепота, — о Наде. Ведь на ее прошение — ни слова. Мне — Псков. А ей? Неужели останется Уфа? Тогда бы и я… Но менять уже поздно. — Заслышав шаги жены, снова заговорил полным голосом: — Полушубок я повешу сам, а ты проходи, проходи. Там погреешься у печки.

Гость перешагнул порог. Надежда подала ему руку. Вслед за ней и Елизавета Васильевна поздравила с наступившим Новым годом.

— Значит, до Омска, Базиль, поедем вместе? Отлично! — Владимир потер руки. — Мы уже списались с Лепешинскими. Да ты становись спиной к печке. Вот так. И Ольга Александровна Сильвина поедет с нами. Не оставлять же ее одну. Закажем три тройки!

— А Ольга Борисовна, — заговорила Надежда, — написала нам, что на всю компанию настряпает знаменитых пельменей! Из трех сортов мяса! Повезем мороженые.

— На остановках будет удобно, — подхватил Владимир, — опустим в кипяток — еда готова!

— Уж только не для тебя, Володя, жирные-то, — охладила зятя Елизавета Васильевна.

— Я поправлюсь.

— Поправишься — другой разговор. А на дорогу такие пельмени рискованно. Я для тебя настряпаю без жиру, без луку.

— И будете меня, словно кержака, кормить из отдельной чашки?! — расхохотался Владимир. — Наживете себе хлопот!..

Старков отметил: глаза у него все такие же — с задорной искринкой, с веселой лукавинкой, а вот щеки… Скулы обтянулись, щеки немножко впали и подбородок с подстриженной рыжеватой бородкой выдался вперед. Исхудал Володя! И было от чего: книги, статьи, рецензии, переводы… И все сложно, полемически остро. Один «Протест» чего стоил. Надо же было и оппортунистам воздать должное по их грехам, и сохранить единодушие всех семнадцати. А тут еще эта неясность…

Вон Надежда держится спокойнее. Она знает — Владимир сделает все, что в его силах, чтобы быть вместе. Если не в Пскове, то хотя бы по дороге до Уфы…

А что это у нее поблескивает на груди? Какая-то необычная брошечка.

— Полюбуйтесь, Василий Васильевич, на новогодний подарок! — Надежда, поймав его взгляд, шагнула поближе. — Самый дорогой подарок!

Старков присмотрелся: на изящной прямоугольной пластинке с золотистым отливом, похожей на корешок книги, было выгравировано: «Карл Маркс».

— Это — Оскар! — пояснил Владимир. — Нашел удила бронзового века и вот смастерил!

— Говорит, на память об ученье, — пояснила Надежда с волнением. — Я ведь помогала ему постигать «Капитал».

— Но тебе, Надюша, с этим подарком, — в прищуренных глазах Владимира заиграла смешинка, — нельзя показываться на глаза Мартьянову! Он Оскара призовет к ответу: «Почему удила не сдали в музей? Порушили древность!»

— Да, в самом деле… Николай Михайлович будет прав, — рассмеялся Старков. — Только не в том смысле… Не удила — в музей, а эту брошечку. Понятное дело, после революции. Чтобы люди знали о ссыльных годах.

— Мне жаль будет расставаться. — Надежда прижала рукой брошку к сердцу. — Сохраню…

— А мне Тончурка, — вспомнил Старков о самом важном и достал из кармана письмо, — прислала полное описание маршрута от Минусинска до Ачинска. Прочитай, Володя. Тут сказано, какие ямщики везли от станка до станка, хороши ли они, сколько взяли за прогон. Словом, вся ямщицкая «веревочка»! И где Тончурка останавливалась, и сколько за чай платила…

— И за кипяток для пельменей! — рассмеялся Ульянов, принимая письмо. — Пригодится в дороге. Постараемся — по той же «веревочке».

На столе лежали свежие номера «Нивы», и Старков сказал, что в «Воскресении» Толстой превзошел самого себя, что в Минусинске все зачитываются романом.

— Что там Минусинск! — заметил Владимир Ильич. — В Германии уже переводят.

Елизавета Васильевна начала разливать чай:

— Садитесь, беспокойные люди.

На мохнатых ветках сосенки уже горели свечи.

Побывав в полиции, Старков написал в Шушенское: прибавки не будет! Можно собираться в дорогу! Бумаги для всех исправник разошлет по волостям.

Только Надежду Константиновну приходится огорчить: Псков для нее не разрешен. Повелено последние тринадцать с половиной месяцев отбыть в Уфе. Как — туда? Своей властью исправник не может выдать проходного свидетельства. Если не будет распоряжения из департамента, придется — по этапу.

— Ужасно! — У Нади сверкнули глаза, дрогнули уголки губ. — С какими-нибудь уголовниками…

— В таком случае пусть и меня заарестовывают, — резко и отрывисто бросил Владимир.

— И меня… — едва сдержала слезы Елизавета Васильевна. — Отправляют ведь по этапу всей семьей. Как наших Проминских сюда…

— Отчаиваться рано. — Владимир шагнул к конторке. — Пошлем телеграммы в департамент. Отдельно от всех троих. До отъезда остается девять дней — самые закоснелые чиновники успеют распорядиться. Знакомых попросим поторопить.

Пусто и убого выглядела квартира в последние дни. Уже были сняты занавески с окон, в посудном шкафу оголились полки.

Книги уложили в три ящика, замкнули их и обшили рогожами. Взвесили на базарных весах — 13 пудов 21 фунт. И за сутки до отъезда весь багаж отправили в Минусинскую транспортную контору.

Надежда Константиновна в столовой укладывала в чемодан последние бумаги, выгруженные из конторки. Взяла несколько листков, исписанных мужем: рукопись без начала и конца. Что это такое? Кажется, та рецензия, которую нельзя было отсылать, потому что критикуемая им книга оказалась изъятой по решению цензуры. Первый и последние листки потеряны. Хранить ли эти? Или бросить в печку вместе с нелегальщиной, в которой уже миновала надобность? С листками в руках пошла в дальнюю комнату и остановилась у порога: Владимир писал, склонив голову к зеленому абажуру. Как он может в такой суматошный день и при таком разгроме?! Но не надо ему мешать…

Бесшумно попятилась, он все же заметил краем глаза.

— Что, Надюша? Что-нибудь важное?

— Так… пустое…

Но из-за пустяка жена не вошла бы. Какие-то листки у нее? Ах, эта злополучная рецензия! Лучше приберечь, какие-нибудь строчки могут пригодиться.

— Я помешала…

— Ничего, Надюша, ничего. — Владимир, положив карандаш, повернулся к жене. — А я не мог удержаться… — Схватил с конторки только что полученный двенадцатый номер журнала «Научное обозрение», тряхнул его в воздухе и бросил на стол. — Такая чепуха понаписана!.. Ты еще не успела взглянуть? Полюбуйся. Скворцов! А каркает, как ворон!

— О «Рынках»? Но, Володя, твоя книга везде встречена хорошо. И о ней писали как о крупном вкладе в экономическую литературу. Тебе нечего волноваться.

— Я не волнуюсь — это мое обычное состояние.

— Кто он такой? Впервые слышу.

— Статистик. Марксистом звался. Когда-то мы с ним участвовали в уничтоженном цензурой сборнике. Подавал надежды. А теперь — с ними, — Владимир кивнул головой вправо, — с легальными. И не стесняется самых отборных «сердитых» выражений, критикует «теорию Ильина». А теория не моя — Маркса. И я не могу оставить без ответа. Вот начал: «Юпитер сердится»… Давно уже известно, что такое зрелище очень забавно и что гнев грозного громовержца вызывает на самом деле только смех».