— Микола-батюшко!.. Вызволи, святой угодник!

Из каюты первого класса на четвереньках выполз жандармский полковник в синем мундире и умолял всполошенно бегавших людей:

— Помогите! Ну, кто-нибудь… Дайте руку!

А впереди у борта металась женщина с младенцем на руках. У нее растрепались волосы на ветру, широко открыты безумные глаза. Еще секунда, и она уронит кричащего ребенка в реку или вместе с ним свалится за борт.

Мелькнула в сознании Оля: «Доведется ли снова вместе?..»

И Пантелеймон Николаевич, пробежав мимо жандармского полковника, крикнул женщине:

— Стойте! — Выхватил у нее ребенка. — Я ловчее вас.

Прижимая его левой рукой к груди, правой придерживаясь за поручень, побежал возле борта.

Камень, о который разбился «Модест», уже облепили пассажиры. Сорвавшиеся вниз, стоя по пояс в ледяной воде, уцепились за его щербатые бока.

Младенец пронзительно вскрикивал. Казалось, вот-вот задохнется у груди Лепешинского.

Мать с отчаянным визгом бежала за ним…

…Месяцем раньше Лепешинский провожал на пароход жену.

Им не хотелось еще одну зиму жить на севере. К тому же они опасались, что местный полицейский заседатель, взяточник и держиморда, разгневанный на то, что с ним не захотели «играть в картишки», может в очередном доносе обвинить «в нелегальном общении с местным населением». Тогда не миновать жестокой кары. И у них возник план: Ольга поищет себе службу где-нибудь в южных волостях, а потом Пантелеймон будет просить разрешения отбыть там последний год ссылки. План удался, — знакомый врач подыскал для молодой фельдшерицы вакантное место в селе Курагино, у подножия Восточных Саян.

Вспоминая о первых злосчастных родах и опасаясь неожиданностей в далеком пути, Ольга пригласила себе в помощницы пятнадцатилетнюю девушку Лену Урбанович, дочь поляка, сосланного еще в 1865 году за изготовление фальшивых паспортов для участников восстания. Родители сказали:

— Увозите далеко, так берите ее в дочери.

Начались сборы в дорогу.

Ольга уложила все вещички в чемодан. На дно запрятала портреты Карла Маркса, Николая Чернышевского и Софьи Перовской, написанные и подаренные Пантелеймоном ко дню их свадьбы.

Пантелеймон подал жене карту:

— Вот посмотри: Курагино не так уж далеко от Шушенского. И в оба эти села дорога — через Минусинск. Может, тебе удастся повидаться с Ульяновым. Поклон ему нижайший!

На проводы собралась вся колония ссыльных — коммуна, целый год питавшаяся совместно.

— Оленька! Милая! — говорила за ужином Лирочка Якубова. — Развалится у нас общий стол с твоим отъездом. Ты всех тормошила. И огурцов на зиму насолили, и грибов, и капусту вырастили, и картошки накопали…

— И сена накосили, — в тон ей добавил один из друзей.

— Посмотрела бы я, как вы станете доить корову! — усмехнулась Лирочка. — Остается нас две женщины. Через день доить да стряпать — невмоготу.

— Как-нибудь обойдетесь, привыкнете.

— Без тебя, Оленька, квашня без дрожжей. Я такой хлеб выпеку, что все зубы поломают.

Пришли деревенские парни и девушки, за один год полюбившие певческие вечеринки; принесли медового пива.

Зная, что по улице похаживает стражник, провожане запели безобидное: «Что так скучно, что так грустно…»

Утром все ссыльные и деревенские хористы собрались на обрывистом берегу, где пришвартовался пароход. Из всех домов вышли бабы проводить беспокойную лекарку. И белые платочки, словно зимние куропатки, взлетали над толпой, пока пароход не скрылся за островом, мохнатым от зарослей тальника и черемухи.

В то же самое время Ульянов получил долгожданный ответ на свое прошение: губернатор разрешил приехать в Красноярск на неделю для лечения зубов.

Зубы уже давненько не беспокоили Владимира Ильича, но от такой поездки он не мог отказаться. Дело оставалось только за деньгами.

Надя сказала, что можно занять у матери, — Елизавета Васильевна сэкономила свою девятирублевую пенсию за несколько месяцев.

Теща охотно одолжила деньги. И такую сумму, что хватит не только на поездку, но и на необходимые покупки, и даже на подарки для здешних друзей.

— Надюша, запиши на бумажку, — попросил Владимир, стоя у конторки, на которой была раскрыта рукопись «Рынков». — Детям Проминских — игрушки. Миняю — лошадь. Я обещал.

— Коньки. Себе и мне. И, я думаю, маме тоже.

— Конечно, — согласился Владимир и, что-то проверяя в рукописи, начал пересчитывать на счетах. — Запиши все, что нужно.

— Две шапки. Тебе и мне, — продолжала Надя, делая пометку на листке. — Полотна белого и серого. Себе на рубахи. Хорошо бы тулуп.

— Да, и тулуп.

— Проминским для Брониславы ткани на кофточку, — подсказала Елизавета Васильевна из соседней комнаты. — Девушка взрослая, а здесь обносилась. И ей надо поинтереснее.

— В этом я ничего не понимаю, — улыбнулся Владимир, не отрываясь от работы. — Ты, Надюша, запиши, какой ткани и сколько покупать, если знаешь. Впрочем, уточним. Елизавета Васильевна, сколько нужно фунтов Брониславе на кофточку?

Теща, стоя на пороге, так расхохоталась, что у нее заколыхался подбородок. Надя положила карандаш:

— Володенька-а!.. Как ты спрашиваешь?!

— А что я сказал смешного? Я говорю: не разбираюсь в таких покупках.

— Ты спросил: «Сколько фунтов на кофточку?» Зарапортовался, милый!

— В самом деле?! Это оттого, что у меня тут, — кивнул на рукопись, — речь идет как раз о фунтах. А голове действительно необходим отдых. Ты, Надюша, записала все? Пойдем в бор, погуляем. Проветримся. Денек сегодня чудный…

Они дошли до озера Бутаково.

Долбленые тополевые лодки-обласки, черные, как гагары, сонно уткнулись в берег. Рыбаков не было — все убирали хлеб в полях. А охотников уже ничто не привлекало сюда, — утиные выводки улетели, пролетные стаи еще не появились, и синее озеро, окруженное желтыми — от первых заморозков — камышами, дремало в тишине. И небо над ним казалось усталым и дремотным.

Владимир поднял золотистый листок березы и сухой палочкой, словно иглой, прикрепил к шершавому стволу сосны.

— Это, Надюша, для твоих первых упражнений. — Достал револьвер и подал недоумевающей жене. — Держи.

— Зачем, Володя? Стрельба — дело не женское.

— Да? Ты так думаешь? По глазам вижу, что уже отказываешься от своих слов. И правильно делаешь. Для революционеров, Надюша, нет деления на женское и мужское дело, — все должны, все обязаны уметь стрелять. И стрелять метко, как говорят — в яблоко. Помнишь, Вильгельм Телль? А у нас вместо яблока — березовый лист. По размеру примерно такой же.

— Наши женщины прежде всего революционные сестры милосердия. Перевязывать раненых…

— Не только. В Лувре я видел картину великого Делакруа «Свобода, ведущая народ на баррикаду». Художник написал по свежим следам боев. В правой руке отважной француженки, выписанной великолепно и одухотворенно, развивается национальный флаг, а левой она сжимает винтовку. И это отлично! Не только знаменем — винтовкой Свобода воодушевляет наступающих, зовет вперед. И рабочего, и студента в котелке, и маленького парижского га-мена — будущего Гавроша из романа Виктора Гюго. Очень хорошо! И, когда я смотрел на эту изумительную картину, мне весь флаг казался красным, представились баррикадные бои Парижской коммуны.

Коммуна!.. Надя любила слушать, когда муж говорил о местах боев во французской столице. Он рассказывал горячо и с такими деталями, будто сам находился среди коммунаров: там-то была особенно жестокая схватка, там-то отличился такой-то. Слушая его, она ясно представляла себе и заседания Коммуны в ратуше, и свержение Вандомской колонны, и залитые кровью улицы, и багровую Сену, и кладбище Пер-Лашез. Не зря Володя съездил в Париж!..

Однажды спросила: «Баррикады неизбежны?» Он ответил: «Думаю, что да. Буржуазия, по всей вероятности, не сделает пролетариату мирной уступки, а в решительный момент прибегнет к оружию для защиты своих привилегий. Тогда рабочему классу не останется другого пути, кроме революции». И Володя прав: умение стрелять может пригодиться каждому революционеру.