— Пока нет. Он еще в раздумье. Но ничего, мы подождем.
Сильвины уезжали в полдень.
Михаил Александрович, прощаясь, задержал руку Ульянова в своей, горячей и сильной.
— Я, Владимир, подумал. Пиши резолюцию.
— Оч-чень хорошо! Мы всегда понимали друг друга.
— О чем это вы? Заговорщики! — упрекнула Ольга.
— О дружбе, о верности, — улыбнулся муж. — Потерпи немножко — дорогой посвящу в «заговор». — И, все еще не выпуская руки товарища, спросил: — Так ждать нам гостей. И скоро ли?
— Как только успеем списаться со всеми. Вас там шестеро?
— И еще переводят к нам Панина. Ждем со дня на день.
— Анатолий-то, как я понимаю, никуда не сможет поехать, а без него не хотелось бы. Значит, до встречи в Ермаках! — Владимир Ильич помахал кепкой. — До скорой встречи! И расскажи там, Михаил, всем нашим.
3
Надежда написала Кржижановским и Старковым, Владимир — Шаповалову, Карамзину и Ленгнику.
В тот же день он рассказал обо всем Энгбергу и Проминскому. Оскар ответил, что согласен поехать в Ермаковское. Ян, огорченно покрутив головой, отказался: в октябре кончается срок его ссылки, и он занят подготовкой к дальней дороге. Возвращаться отсюда придется по санному пути — всем восьмерым необходимы добротные шубы. Хотя зайцы летом серые, он стреляет их, выделывает шкурки. Дорог каждый день! И дело не только в этом — грошей нет, чтобы нанять ямщика. Как они будут добираться до железной дороги — неведомо. Ведь из казенных «кормовых» не сэкономишь ни копейки.
Леопольд высказал желание уже сейчас поехать в Красноярск. Возможно, в большом городе ему удастся заработать немножко денег. И своих родных он встретит там. Владимир Ильич дал адрес Красикова и обнадежил: Петр Ананьевич поможет устроиться где-нибудь на железной дороге.
— У него тоже кончается срок ссылки. Помнится, тридцатого августа. Вы еще застанете его на месте. В добрый путь! — Ульянов повернулся к Проминскому-старшему. — А вам, Ян Лукич, мы все расскажем, когда вернемся из Ермаков. Проект резолюции я составлю на этих днях. Приходите — прочитаете. Посоветуемся.
Владимир Ильич жалел, что нельзя пригласить ни Красикова, ни Скорнякова, — их поездку полиция сочла бы за побег. Но о резолюции, когда она будет принята, он всем напишет. И Потресову в Вятскую губернию, и Мицкевичу в Средне-Колымск. Всем социал-демократам, адреса которых помнит. И Надя знает адреса многих…
Быстро вернувшись домой, Владимир Ильич начал набрасывать проект резолюции:
«Рассуждения… авторов «credo» свидетельствуют лишь о стремлении затушевать классовый характер борьбы пролетариата, обессилить эту борьбу каким-то бессмысленным «признанием общества», сузить революционный марксизм до дюжинного реформаторского течения, — писал он. — Утверждение, что русский рабочий класс «еще не выдвинул политических задач», свидетельствует лишь о незнакомстве с русским революционным движением».
Надежду попросил принести из тайника, который они устроили в сарае, «Манифест» съезда партии. Пока она ходила, вспомнил о прошлогодней полемике в Красноярске с Кусковым, взгляды которого были так близки этому «Кредо», и повторил в черновом наброске то, что говорил там о крупнейших русских революционерах из среды рабочего класса, основавших в свое время Северно-Русский и Южно-Русский рабочие союзы, и особо отметил, что осуществление программы «Кредо» «было бы равносильно политическому самоубийству русской социал-демократии».
В памяти встал вчерашний разговор с Михаилом о революционерах предыдущих десятилетий, и перо снова побежало по листку бумаги:
«Как движение и направление социалистическое, Российская Социал-Демократическая партия продолжает дело и традиции всего предшествовавшего революционного движения в России; ставя главнейшею из ближайших задач Партии в целом завоевание политической свободы, социал-демократия идет к цели, ясно намеченной еще славными деятелями старой «Народной Воли».
Перечитав «Манифест», Владимир Ильич сделал выписки и начал приводить наброски в стройное изложение. Девизом социал-демократии он назвал «содействие рабочим не только в экономической, но и в политической борьбе». Каждую страницу передавал Надежде, и она пробегала глазами по строкам раньше, чем успевали высохнуть чернила. Прочитав все, сказала:
— Великолепно, Володя! И напрасно ты волнуешься за совещание, — тут нет ни одного слова, против которого можно было бы возразить. Товарищи согласятся, примут резолюцию.
— Ты так думаешь? Все согласятся? Это для нас — для партии — оч-чень важно.
— Мне особенно понравились вот эти строки: «Русские социал-демократы должны объявить решительную войну всему кругу идей, нашедших себе выражение в «credo»…»
— В этом соль. И, что касается нас с тобой, считай войну уже объявленной.
Старого исправника Мухина сменил в Минусинске Стоянов, переведенный в далекий край за какую-то провинку. Вежливый и добрый человек, он выдал Кржижановским и Старковым разрешение навестить в Ермаковском тяжелобольного Ванеева, а Барамзину, Шаповалову и Ленгнику позволил съездить на именины к Лепешинским. И все в одно и то же время. Небывалый случай! Но Ульяновы и Энгберг не рискнули до конца испытывать доброту Стоянова — можно ведь вызвать подозрение — и решили отправиться самовольно. Заусаеву сказали — едут в Ермаковское к полицейскому заседателю.
Все, кто ехал на совещание, задержались в Шушенском — не терпелось узнать, ради чего Ильич с такой поспешностью созывает на совет всю колонию ссыльных социал-демократов?
На ночлег остановились в разных квартирах, но к вечернему чаю собрались в доме Ульяновых. Владимир Ильич начал вслух читать «Кредо». Гости, вслушиваясь в каждую фразу, возмущенно крутили головами, переглядывались: «Какая ахинея!», «Жуткая несправедливость!»
Шаповалов встал, прерывая чтение:
— Ушам не верится!.. Понаписали, понаворочали!.. «Слабые силы», «Не имеют путей для борьбы»… И как там еще? Чутья у рабочих нет? Повторите-ка, Ильич.
— Сейчас, сейчас найду. Вот: «Отсутствие… политического чувства и чутья».
— Дурость!.. Поклеп!.. — Шаповалов рубанул воздух рукой и вдруг рассмеялся. — Меня этак-то хотел распропагандировать на допросах жандармский полковник Шмаков. Россия, говорит, страна молодая, совсем не доросла до конституции, тем более до социализма. А теперь тут, — брезгливо ткнул пальцем в листки, — про то же. Ну ладно, послушаем дальше. И, понятное дело, ответим. По-рабочему!
Вслед за «Кредо» Владимир Ильич стал читать проект резолюции. Кржижановский, подогреваемый нетерпением, ерзал на стуле; едва дослушав до конца, поднял руку:
— Согласен! С каждым словом!
— И я! Без всяких замечаний! — заявила Зинаида Павловна, повернулась к маленькой и хрупкой Старковой, сестре Глеба, сидевшей рядом. — Правда, Тонечка? Ты тоже согласна?
— Безусловно.
Ульянов обвел всех испытующим взглядом.
— Ты, Владимир, осветил всесторонне, — заговорил Старков со своей обычной обстоятельностью, сверкая маленькими, глубоко запавшими глазами. — Сосредоточено внимание на самом остром и решающем.
— О народовольцах и революционных традициях — весьма к месту, — одобрил дремучебородый Барамзин.
Взгляды всех сошлись на Ленгнике, задумчиво крутившем тугой ус. Упрямо помолчав, он попросил еще раз прочесть оба документа.
Непоседливая Зинаида, возмущенно махнув рукой, выбежала из дому, за ней — Антонина. И Надежда вышла вслед за подругами.
— Ему, видите ли, неясно! — кипела Зинаида.
— Не расстраивайся из-за пустяков. — Антонина, приподнимаясь на цыпочки, положила руку на округлое плечо невестки. — Он что-нибудь не расслышал, не понял. Мог ведь человек…
— Все он расслышал. А после второго чтения, вот увидишь, начнет обосновывать свои философские возражения. Удивляюсь, как мой Глебушка утерпел, не взорвался.
