Перед Владимиром Ильичем лежал лист бумаги с короткими записями. Первое слово было «поскотина». Он и раньше слышал, а теперь окончательно уяснил себе: вся длина поскотины разделена на число дворов. И каждый сельчанин, независимо от количества земли, которую он обрабатывает в полях, и независимо от количества его скота, пасущегося на выгоне, обязан возвести и содержать в исправности одинаковый со всеми участок изгороди. Вот она, пресловутая община!

У крестьянина Пронникова, который сидел перед ним, одна лошадь да овца с двумя ягнятами. По-местному — из бедняков бедняк! И вот, на беду, в начале страды упало звено его поскотины. Через пролом вырвалось в поле стадо Симона Ермолаева.

— Так. — Владимир Ильич сделал новую пометку на листе бумаги. — И большое стадо? Сколько голов?

— А лешак их знат. Счету нет. Накупил, окаянный, быков. Бодаться зачнут — не подходи: затопчут аль на рога подымут! Коровы, кони — все пужаются. Бегут от зверюг сломя головы.

— Значит, в пролом вырвались быки одного Симона Ермолаева?

— Его, его. Люди балакают: пригнал, ирод, с той стороны Саян, из Урянхая[5]. Дикущие! От одного погляду боязно.

— Пригнал, говорите? Понятно, не сам. Выходит, что у него есть пастух? Где же он был?

— Два пастуха! Два инорода пригнали. Тамошни люди. Верхами. Деньги получили — в казенку пошли. Дня два пьяные шарашились, посередь улицы валялись.

— А чьи суслоны потравили симоновские быки? Небось справного мужика?

— Зацепина. Ладно живет, дай бог всякому. Почитай, десятин сорок сеет.

— Это же богатей.

— Вестимо, не наш брат!

— Вот и пусть ищет убытки с Симона Ермолаева.

— А чего найдет? Я поскотину сызнова загородил.

— Пусть, говорю, на него и подает в суд.

— Мировой-то без понятиев: с меня требоват полсотни да ишшо хлебом…

— Пятьдесят рублей?!

— А с меня што?.. — Пронников встал, потряс пальцами штаны. — Хоть сымай одежу. За иё, смех и грех, три копейки никто не даст. Полсотни! Да я таких денег отродясь не видывал.

— Не платите! Ни одного гроша.

— Мне иде взять?.. Полна изба робят, мал мала меньше. Сорочата разевают рты, — батька с маткой кормите. А чем кормить? Одна редька на воде. Квас и тот не из чего сварганить. Лошаденку опишут, овечку — все одно не хватит. Полсотни! Иде их взять?

— Не волнуйтесь. Подадим на пересмотр дела. На пересуд. — Владимир Ильич на секунду взял в зубы тупой кончик карандаша, потом сделал жест в сторону просителя. — Вот если бы кто-нибудь мог подтвердить. Если бы кто-нибудь видел, — пояснил он, — что разломали быки Симона Ермолаева.

— Вавила видел! Караульщик. Быки-то бодали ворота. Туда ломились, откель пригнаны. Вавила-то их — горячими головешками. Чуть, говорит, самого не запороли. Отбился, бог помог. Оны — на мою поскотину. Тутотка, рядышком. Таки зверюги железну разбодают.

Елизавета Васильевна принесла чернильницу, уселась поудобнее к столу и, надев очки, вывела первую строку жалобы.

Владимир Ильич, держа в руке листок с пометками, ходил по комнате и диктовал. Теща не поспевала за ним, приходилось повторять целые куски фраз, иногда с досадной заминкой. Мысль невольно прерывалась, и он, на секунду останавливаясь у стола, бросал взгляд на написанные фразы. Продолжая ходить, движением руки отмечал запятые, восклицательные знаки и красные строки. Под конец посоветовал крестьянину:

— Попросите Вавилу подтвердить. Пусть говорит все, как было, — указал на жалобу, — как написано. Елизавета Васильевна сейчас прочтет вам.

— Вавила скажет. Чеснай старик. Таки зверюги… Вавила скажет… — Пронников, выходя из дома, приостанавливался после каждого шага. — А мировой-то… Креста на нем нет. Полсотни! С кого брать?.. Таки зверюги. Каменну исделай — не удержишь! Рога-то ажно по аршину!.. А Вавила правильной старик.

Вслед за Пронниковым Ульянов вышел к мужикам, на крыльцо.

Уже несколько дней не болели зубы. Но Владимир Ильич с возраставшим нетерпением ждал ответа на свое прошение.

— Эх, если бы и на этот раз губернатор прислал депешу!

Уж очень хотелось после долгого шушенского сидения поскорее вырваться в город, повидаться с друзьями, узнать новости, сыграть несколько партий с кем-нибудь из настояших шахматистов.

Его волнение передавалось жене. Она, правда, успокаивала:

— Получишь со следующей почтой. — А себе говорила: «Скорей бы тот или другой ответ…»

Чтобы отвлечься от раздумья, Владимир чаще обычного снаряжался на охоту. Теперь и Надя отправлялась с ним. По болотам она водила на длинной веревке Дженни, успевшую поправиться.

Собака привыкла, начала держать стойку и уже не бросалась вдогонку за взлетевшей птицей. Исчезла нервозность — охота стала приятней, чем прежде.

Но дни текли такие однообразные, что терялось представление о времени. И однажды Ульяновы даже заспорили, когда же был у них в гостях Старков — третьего дня или десять дней назад, и разобрались во всем лишь после того, как вспомнили, что, расставшись с другом, Владимир успел съездить в Минусинск.

Впрочем, было одно событие — завели «поллошади»: совместно с соседом взяли из волостного правления под расписку старого пригульного мерина Игреньку с обдерганным беловатым хвостом, тощей, тоже беловатой, как волосы старика, гривой и большой шишкой на правой передней коленке. Оставалось только покупать сено да овес!

Елизавета Васильевна торжествовала:

— Вот я говорила: у нас будет конь! Здесь же все увлекаются хозяйством: только и разговоров что о лошадях, коровах да свиньях. Теперь и мы будем через день ездить в лес!

Но выяснилось, что у Игреньки так стерты зубы и отвисшая губа двигалась так неловко, что овес высыпался изо рта.

— На сене проживет, — успокаивала Елизавета Васильевна.

Время шло, а ответ от губернатора все не приходил. И от родных уже две недели не было ни писем, ни телеграмм.

«Как они там? — беспокоился Владимир. — Здорова ли мама?»

И оставалась прежняя тревога о Мите. Что-то уж очень долго тянется следствие? Несколько раз обещали матери отпустить его в Подольск на поруки до разрешения дознания, но по-прежнему держат в проклятой Таганке. Подозрительно. Неужели следователю удалось раздобыть какие-то улики? А матери приходится возить передачи в Москву…

В воскресенье, 23 августа, Владимир, поджидая Надю, тревожно ходил по главной улице Шуши, от проулка, в котором жил Сосипатыч, до церковной площади и обратно…

…Накануне деревенский друг пришел в новенькой рубахе, нерешительно помял войлочную шляпу, сделал маленький поклон в сторону Владимира Ильича и поклон пониже Надежде Константиновне:

— Я с докукой…

— Садись, Иван Сосипатрович, рассказывай.

Но Сосипатыч не сел. Продолжая мять дырявую шляпу, сказал, что завтра у них в семье крестины.

— Какое имя даете?

— Ишшо не обкумекали. Отец Иван в святцы поглядит…

— А вы сами выберите. Без попа.

— Нешто можно так-то?

— Можно. Назовите Сашей. Неплохо? Александр Иванович Ермолаев! Нравится?

— Славно! Этак назовешь да взвеличаешь, как в колокол ударишь! Непривычно только, ядрена-зелена! Навроде он писарь аль учитель.

— Возможно, будет учителем.

— Ну-у, ку-уды там нашему…

— Да ведь жизнь-то переменится, пойдет по-другому.

— Дай-то бог.

Сосипатыч пригладил волосы и еще раз поклонился Надежде Константиновне. Оказалось, что он пришел звать в восприемницы:

— Кумой, стало быть. Ежли не побре…

— Иван Сосипатрович! — перебил Владимир Ильич. — Я тебя не узнаю! Мы же с тобой вместе, как говорится, пуд соли съели!

Надежде Константиновне не хотелось быть участницей еще одного нелепого религиозного ритуала, и она задумалась. Понадобится в жизни метрическая выпись, паспорт… Некрещеному не дадут никаких бумаг. Не избежать церковного обряда… И раз это неизбежно, то надо обязательно людям помочь. Да и невозможно отказать Сосипатычу.