— Ой, спасибо! По одному запаху — отличные! — Ольга провела кончиком языка по губам. — У меня уже разыгрался аппетит. Тонечка, разливай чай.

На следующий день Лепешинская написала мужу в село Казачинское:

«Здесь Ульянов… Какой он милый — прелесть! Мы поедем все вместе, если поправится Тонина мать, если же нет, то с Ульяновым только».

В доме Клавдии Гавриловны перекладывали печи, и во всех комнатах пол был покрыт кирпичной пылью. Но для Владимира Ильича нашли уголок, отделив кровать занавесками.

Он первым делом просмотрел свежий номер «Енисея». Потом подошел к печнику, старому человеку, у которого седые пропыленные волосы были поверх ушей прижаты к круглой и лобастой голове узеньким ремешком; поздоровавшись, поднял кирпич, обожженный до зеленоватого глянца, и постучал о него козонками правой руки:

— Звенит!

— Как чугунна-ай! — отозвался печник, обтер руки о дырявый фартук и, устало опустившись на основание печки, объяснил: — Для топки такой ладят, штоб не изгорал. А для дымохода — другой.

— Обычный красный?

— И красный не весь одинаковый. Есть ломкой, есть податливой. Как мне надо, так я и обтешу его. Сызмальства обучен. Сколь домов сложил — счету нет.

Владимир Ильич взял стул и подсел к старику. Тот продолжал рассказывать:

— Меня, бывало, подрядчики наперехват зазывали на работу. Знали, что я по картинке — по чертежу ихнему — все сложу в точности. Любой свод над окнами, любой узор по фасаду. Все гладенько, в самый аккурат. Со стороны поглядишь — дом смеется, чистенький да веселенький, ровно его из воска вылепили. Вот как, мил человек! Хоть сейчас пройди по улицам да посмотри на обе стороны. Стоят купечески дома. И все кирпичики моим мастерком обихожены, к своему месту пригнаны.

— Всю жизнь купцам дома строил, а сам богатым не стал.

— С чего мне было богатеть-то? Говорят, от трудов праведных не наживешь палат каменных. А мое богачество, — указал глазами на свои широкие ладони, — вот оно! Рукомеслом зовется!

— Ну, а еще что вам приходилось строить? Тюрьмы?

— Нет. — Старик, покрутив головой, перекрестился. — Бог миловал. Я к казенным подрядчикам не наймовался. А церкви ставил. И больше всего изукрашивал колокольни. Кирпич брал звонкой. Теперь, ковда мимо иду, погляжу вверх — шапка свалится, а я не чую. В большой колокол вдарят — мне мерещится, што каждый кирпичик гудит, свой голос подает.

«Труд для него — поэзия!» — отметил про себя Владимир Ильич. Потом сказал:

— Я в газете читал: в здешнем тюремном замке собираются строить новую церковь. Вы не слышали? Для чего же новую?

— Слых есть — в старой дюже тесно: рестантов-то прибавилось. Почитай, их тысячи.

— И думаете, все богомольные?

— Про то в остроге не спрашивают. Там разговор короткой: замаливай грехи! А как ишшо с варнаками-то? Сказывают, архирей с губернатором купцов скликали. Богатеи раскошелились, не поскупились ради такого дела. Надысь их возблагодарили молебствием о здравии. И освятили первые камни.

— Помогли купцы бедной казне! Выручили! А не лучше ли было деньги на что-нибудь иное? На больницу, скажем, или на хорошую библиотеку.

— Хы! — отрывисто хохотнул печник. — Под книжки хоромины?! Купцам придумки ни к чему! Да и грамотеев-то у нас не ахти сколько. Вон Юдин носился с книжками, ровно с писаной торбой, возами возил к себе в Таракановку, а теперича покупателя ищет. И нет его, покупателя-то.

— Н-да. А вы дома, что же, перестали строить?

— На лесах голову обносит. Спустился на землю. По старости пошел в печники. И не худо мне.

Владимир Ильич, извинившись за то, что оторвал старика от дела, по знакомой лестнице спустился быстро, как бывало в гимназические годы. Внизу его остановила хозяйка:

— Погляди-ка, Ильич, новые печки. Добренько сложены! Зимой приедешь, а у нас — теплынь. Дверцы-то с винтами. Я таких и не видывала.

— Откуда же они? Какими умельцами сделаны?

Клавдия Гавриловна рассказала: на прошлой неделе приплыли два плота с Абаканского завода. Он теперь, говорят, артельный. Хозяин обанкротился, сбежал куда-то, ну рабочие и взяли завод. Сами управляются со всем заворотом. Окромя дверцев, привезли на продажу вьюшки, жаровни, чугунки, утюги да сковородки.

— Я всего накупила.

— Примечательно! Управляются сами рабочие!.. Ну, а что еще в городе нового? Небось всех взбудоражило электрическое освещение в доме купца Гадалова?

— И не говори, Ильич. Всю зимушку бегали в окна глядеть на лектрически ланпочки. Баско-то как! Фитилек не коптит, а светло, как днем: люба старуха может без очков в саму тоненьку иголку вдеть! Вот бы всем таки ланпочки!

— Будут у всех. Только дайте срок. Непременно будут.

— А еще было диво пребольшущее, — продолжала рассказывать хозяйка, — в тиятре живы картины! На стене простыню повесили, свет погасили, а из черного ящика ровно молонья заиграла. Паровоз пришел с вагонами, пар пустил, дым из трубы столбом! А станция не наша. И люди по-другому разодетые. С лесенок спускаются. Тут музыканша заиграла. А на белом-то человечки мельтешатся. Бегают, руками машут, губами шевелят, вроде немых. Смех и грех!.. Ох и нагляделись мы! Старухи крестились: «Беси тешатся!» А грамотны люди те картины зовут люзионом.

— Это — синематограф. При мне в Париже были пробные показы.

Вошла русоволосая девушка в длинном платье, в серо-голубой — под цвет глаз — шляпе, похожей на блюдо с яблоками и гроздью винограда.

— О-о, Глафира Ивановна! — Владимир Ильич пошел навстречу. — Давненько не виделись. Я все собирался к вам в Шошино, да так и не собрался. Как ваша сестра? Как вы сами? Оседло здесь или на перепутье? Вы же порывались сбежать в Швейцарию?

— Теперь другая мечта. Мне ведь осталось всего лишь полгода, и губернатор разрешил отбыть здесь. Кончится срок — уеду в Киев.

— Почему же в Киев?

— «Чуден Днепр при тихой погоде…» Но это я в шутку. Поеду не только любоваться родиной Шевченко. Надеюсь быть полезной там.

— Оч-чень, оч-чень хорошо! Только уговор: не теряйте связи с нами. Вы, возможно, еще не представляете себе, как будете нужны. Пусть пока в Киеве… Я говорю так потому, что там, пожалуй, достаточно наших сил.

Они присели возле обеденного стола. Владимир Ильич долго расспрашивал Глашу о ее взглядах и намерениях, порадовался за нее: «Серьезная, стойкая. И это счастье, что среди молодых есть такие!» Вслух сказал:

— Ну, что же? Киев так Киев. Явка будет?

— У меня там брат в гимназии. У них кружок.

— Осмотритесь по приезде — напишите нам. В какой-нибудь книжке. Точками в буквах. Умеете? Да вы, оказывается, опытная подпольщица! Ки-ев, — на секунду задумался Владимир Ильич. — А лучше бы, скажем, в Тверь или Орехово. К ткачихам. Помните, громкая Морозовская стачка? Там пороха в сердцах много. Подумайте. Явку дадим. Возможно, что и в Женеве понадобитесь. С шифрованием знакомы? Надя… Моя жена Надежда Константиновна, будет время, пришлет вам ключ для шифра. А кличка у вас есть? «Зайчик»? Легко запоминается.

Узнав, что через неделю Владимир Ильич поедет обратно в Шушенское, Глаша попросила отвезти, если это не окажется трудным, книжки одному рабочему.

— Рабочему — с удовольствием. Только откуда же рабочий в нашем мужицком краю.

— Это в Ивановке. На сахарном заводе. Совсем недалеко от Шушенского. Кстати, туда нанялся Курнатовский, вам, вероятно, интересно будет познакомиться с ним.

— Еще бы! Давно ищу встречи. Приносите вашу посылочку.

— А вам здесь удобно при таком ремонте? Петя Красиков просил передать… Не удивляйтесь, для меня он — Петя, — я знакома с ним чуть не с малых лет. У него вам будет лучше… Вы знаете, где он живет теперь? Дедушка-протоиерей умер, и Пете пришлось из соборного дома переехать. И серого в яблоках рысака уже нет. Придется на извозчике перевезти чемодан. Я укажу дом.

— Чемодан я отсюда, пожалуй, не возьму, — сказал Владимир Ильич после секундного раздумья. — И по утрам буду приходить сюда отмечаться в книге надзирателя. Так лучше для Петра Ананьевича. Да и для меня тоже.