У ворот первого загона стоял Сосипатыч в кожаном фартуке, с большими ножницами, красными от запекшейся крови. Дырявая войлочная шляпа у него сбилась на затылок, борода взмокла от пота.

Два качинца вывели из ворот, держа за рога, пестрого бычка. Иван Сосипатрович умелым взмахом вспорол ему правое ухо, а на левом вырезал ножницами иверень — клинышек сбоку. Владимиру Ильичу сказал:

— Симоново пятно, язви его в душу!

Один из пастухов, выхватив квач из дегтярницы, мазнул по ранкам, чтобы не лезли мухи, и бычка отпустили. Мотая головой и разбрызгивая кровь, смешанную с дегтем, он побежал за юрты, в степь.

— А вы, стало быть, домой направляетесь? — спросил Сосипатыч Ульянова. — Чичас перевезу. И не буду у него, у холеры, спрашиваться. Я не каторжный.

— Нет, мы еще погуляем.

— Ну, глядите все кругом. А по мне, в стели не баско. У нас в бору лучше. В тайге ишшо красивше. Вот бы нам с тобой, Ильич, туда с ружьишками!..

— С удовольствием бы, Иван Сосипатрович, если бы не полиция…

— Ядри их в печенки-селезенки!.. И уж мы бы с тобой, — ох! — настукали бы глухаришек да рябков! А по осени — белок. Отвели бы душу! Глядишь, и сохатого запромыслили бы.

— Мечты, мечты! — Владимир взглянул на Надежду. — Без мечты нет охотника!

— В степи вам от жарищи негде притулиться. Как в овине возле печки!.. А вы спуститесь к бережку: там полегше. Я приду.

Вдоль обрыва шел с лопатой в руках Стародубцев. С ним — несколько пареньков и две девчушки с корзинками, наполовину наполненными длинными, как веревки, корневищами солодки. На обрыве корни были обнажены, и ребята легко выдирали их.

— Вот вы и с новой добычей! — подбодрил учителя Владимир Ильич. — Так и на книжки денег хватит. На какой-нибудь журнал для детей. Смекните-ка.

— Смекнем. Только боюсь… Нет, не отца Ивана. Ему некогда доглядывать. — Учитель щелкнул указательным пальцем по жилистой шее и жестом показал, как сдают игральные карты. — Покуда всех лавочников не обставит… А опасаюсь: вдруг нагрянет благочинный. Тому зубы не заговоришь…

— Я, Володя, пройду немного с девочками, — сказала Надежда. — Помогу им, поговорю. — Взглянула на учителя. — Не возражаете, Владимир Петрович?

— Пожалуйста. Стражника тут нет.

Оставшись один, Владимир Ильич сел на уступ обрыва и окинул взглядом долину. По ту сторону Енисея — заливные луга с мелкими блестками озер. Дальше — узенькая ленточка Шушенки. За ней — россыпь домов и халуп. В былое время при устье, говорят, стояли на острожном валу пушки, отлитые при Петре Великом. Они были нацелены в степь, где так же, как сегодня, вились дымки над одинокими юртами…

— Отдыхаете? — неожиданно раздался голос Симона Ермолаева, подымавшегося по тропинке от реки. — А я в Енисее охолонулся.

Сегодня он почему-то прихрамывал больше обычного, и казалось, что его увечная нога не удержит высокого плотного тела и вот-вот с хрустом переломится. Но Симон Афанасьевич вовремя перенес тяжесть на здоровую ногу и, опершись рукой о землю, сел рядом, расстегнул воротник сатиновой косоворотки, подпоясанной узеньким ремешком с бляшками, выкованными из полтинников, и, сняв картуз, утер лоб платком.

— Послал господь жарищу! Хоть сызнова в Енисей ныряй! — Удрученно вздохнул. — Припоздал я нынче скотинушку пятнать да таврить. Боюсь, мухота навалится. Дней мне не хватает. В мае за пашней доглядывал, — везде надобно самому. На казначейские заботы, почитай, неделю ухлопал. В июне — в Красноярск ездил.

— Ну и что там нового?

— Кресты на соборе заново позолотили! В ясный день горят, как солнышко!

— И это — все новости?

— Кому — какие. Вы ждете свои, а нашему брату, деревенскому жителю, нужны другие. — Ермолаев снова вздохнул. — Может, бог милует, оклемаются бычишки.

— Движение по мосту через Енисей еще не открыто?

— Слышно, скоро освятят. А покамест бродяжню, варнаков да ваших «политиков» по тракту гонят. Три партии на моих глазах прошли: большу-ущи-ие!

— Говорите, политических много?

— Считать не пересчитать. И откуда только берутся? Девки и те в политику ударились! Чего им недостает? У нас к дождю комар одолевает, а там… Перемены, что ли, ждать?

— Н-да, — задумчиво молвил Владимир Ильич. На вопрос не ответил. Он уже приучил себя к осторожному разговору с волостным казначеем. Чего доброго, донесет полиции, жандармам: дескать, разводит «политик» смуту. А за этим непременно последует добавка к сроку ссылки. — Так комары, говорите? Они у вас при всякой погоде злые. Даже сквозь кожаную перчатку прокусывают!

— Умеете вы все на смешок повернуть!.. Ну, а мои красноярские новости добрые: молотилку славную купил! Хватит с овином маяться. Нынче до зимы весь хлеб обмолочу! И сортировку отменную привез — отбирает зернышко к зернышку!

— Значит, вы стоите за машины, за развитие промышленности, за новые фабрики и заводы?

— А как же? Сил нам добавляют!

«И против вас силы добавляются», — подумал Владимир Ильич.

А Симон Афанасьевич, неожиданно переменив разговор, стал задавать вопрос за вопросом: доводилось ли собеседнику ездить во Францию? Как называют ту державу? И какое там правительство? Услышав короткие и настороженные ответы, насмешливо шевельнул усами:

— Республика — значит, режь, публика! Вместо царя — президент. И — депутаты от народа. Де-пу-та-ты, — повторил Симон Афанасьевич, чтобы получше запомнить. — А в Англии, — я читал в газете, — королева. Баба! Мужика-то не нашлось, что ли? А при ней этот самый такой же, как во Франции, па-ра-ла-мен. Так скажите мне, господин Ульянов, в чем же разница?

— Не знаю. Думайте сами.

— Вы все знаете, только со мной не хотите говорить по душам. А мое соображение такое: можно и у нас, как в этой самой Англии. Даже лучше: у нас все ж таки не баба, а царь. Мужик! Что кому надо, говори в па-ра-ла-ме-не. И в Сибирь погонят одних варнаков. Жисть пойдет, как по маслу. Тихо, мирно… Вижу — не согласны.

— Как же я могу согласиться? — Владимир Ильич прихлопнул у себя на щеке огромного паута с бронзовым брюшком и малахитовыми глазищами. — Вот сегодня редкостная тишина в природе. А посмотрите, — показал овода на ладони. — И не одни пауты пьют кровь — слепни кусаются еще больнее.

— Опять шутками отделываетесь. Дали бы книжку про все порядки. У вас поди есть?

— Все дозволенные. — Владимир Ильич встал, и голос его зазвучал холодно, отрывисто. — Никому никаких книжек не даю.

— С вами, видно, не споешься. — Симон Афанасьевич тоже встал, оттолкнувшись одной рукой от земли. — А я-то думал пригласить отобедать с нами. Баран сварен. Для «дружков» прихватил четверть из казенки. А мы бы с вами и госпожой Крупской… Я ведь крепкого тоже не потребляю. Кумысу бы выпили. Пастухов я заставил делать — к киргизам съездили, обучились. Ладный получается: в нос шибает не хуже шамапанского. Иль мадеры бы. Из Красноярска я привез.

— Для работников?! — спросил Владимир Ильич с колючей хитринкой.

— Что вы?! — Под усами Симона Афанасьевича блеснули в усмешке широкие зубы. — Не в коня овес!.. Захватил сюда, чтобы вас попотчевать.

— Напрасно беспокоились. Мы пообедаем на бережке у костра.

И Симон Афанасьевич, крутнув головой, пошел вверх, к стойбищу, откуда сильнее прежнего пахло гарью, дымом, конским и людским потом, степной бараниной да шипучим кумысом.

Домой плыли сначала по Енисею, потом — по Шушенке. Надежда держала в руке веточки солодки. Владимир опять сидел в гребнях, лицом к кормовщику. Спросил его:

— Ты, Иван Сосипатрович, что-то совсем не пьяный? Водки не хватило? Или хозяин плохо угощал?

— А ну его к лешаку! Я бы ни в жисть не пошел подсоблять… Да боюсь, коровенку за подать уведут…

— Что ж ты не сказал нам.

— У вас лишние-то деньжонки откель возьмутся?.. А там, — Сосипатыч концом весла ткнул в заенисейскую сторону, — все сковырнулись, ажно землю носами пашут. Я приметил: бутыль казенная, а водчонка мутная, ровно он из лывы зачерпнул. Табашного настою, холера, добавил, чтоб одним стаканом свалить. И заедки нутро не принимат. Маются мужики. Глаза бы мои не глядели.