— Это логично. Логично, — говорю я и с долгой грустью гляжу на него. — Что ж, спасибо. Я вижу, ты все-таки понял. Знаешь… поезжай домой и будь спокоен: тебя всё это все не затронет. — И вспоминаю веское салтыковское слово: — Гарантирую.

И снова раздается звонок.

Снимаю трубку и слышу характерное покашливание нашего главного.

— Александр Павлович, вы?

— Здравствуйте, Георгий Иванович.

— Ну всё… закрутилась машинка!.. — вскакивает и начинает ходить по ковру Юрий Михайлович.

— Слушайте, Александр Павлович, что у вас там с Ольгой Ивановной получилось, в двух словах?

И я докладываю ему, что да как.

Он слушает, покашливая. Я договариваю, и он, помолчав немного, говорит:

— Та-ак. Значит, скандал в благородном семействе. Ну почему бы вам не позвонить мне, не согласовать. Как думаете, нужны мне эти свары? Что теперь делать, и не знаю.

— Я понимаю, Георгий Иванович.

— Так что ж с того, что понимаете. Понимаете, конечно.

— Просто мне казалось, что если во время дежурства мне доверено в случае надобности экстренно оперировать, то уж вопрос размещения больных…

— Слушайте, Александр Павлович, разве в этом дело!

Я и сам прекрасно знаю, что не в этом.

— Значит, Кирюхина — в третий бокс, так?

— Да.

— Ох-ох-ох, ну ладно, додежуривайте и больше чтоб никакой самодеятельности. Мне уж тут все семейство этого Салтыкова с челобитными прозвонилось. Ну, всё, трудитесь.

И гудки в телефонной мембране.

— Ну? — смотрит на меня Юрий Михайлович. — И чего?..

— Да ничего.

— А раз так, тогда вот что: разбирайся тут сам.

— Конечно, конечно. Я же сказал.

— А я поехал. За Шаврову спасибо еще раз.

Снова звонит телефон. Я со злостью срываю трубку и хрипло кричу:

— Да!

— Сашенька, это ты?

Далекий и нереальный голос мамы.

— Сыночек, у тебя все хорошо? Мне что-то стало очень неспокойно за тебя, ты прости, что я звоню.

— Да ну что ты, мама, все у меня хорошо.

— Правда?

— Ну конечно.

Юрий Михайлович сбрасывает халат, прячет его в плоский черный чемоданчик и — заминка с рукопожатием. Дурацкая заминка, за которой конец всему, что было между нами прежде. По руки всегда можно чем-нибудь занять. И вот они заняты, и на прощание — лишь вежливые кивки.

— Саша, ты слышишь меня? — Да-да, мама, я слушаю.

— Ну вот. Я и подумала: ну что я поеду к Зине, правда… ехать далеко и потом… Я не мешаю тебе?

— Говори, говори, у меня сейчас есть время.

— Да. Так я ей позвонила и…

Юрий Михайлович в синей канадской куртке с веселыми полосками и кленовым листом на рукаве идет по больничному двору. Он стройный и крепкий — таких должны любить женщины, в нем есть вот этот самый мужской шарм: плотные широкие плечи, длинные ноги. Я вижу в окно, как он подходит к свой любимой синей «тележке», отпирает дверь, садится, заводит мотор и уезжает.

И мне не больно, не горько, а пустовато. Словно я не знал всего этого раньше и узнал только сейчас.

— Ты слышишь меня, Саша?

— Да, да. — Я плотней прижимаю трубку к уху, ощущая, как приходят ко мне по проводам эти волны тепла, того тепла, которого мне не найти больше нигде и ни у кого.

Уже вечер. Начинает темнеть небо. Ноябрь. В коридорах зажигаются голубые газосветные трубки. И вдруг острое одиночество в этой большой сумрачной ординаторской, что нахлынуло и опутало меня всего, сменяется радостным ударом в груди: Наташа! Может быть, она тоже не ушла?

Но резко звонит телефон, я смотрю на него с ненавистью и, вздохнув, беру трубку.

— Дежурный глазного.

— Александр Павлович, это я опять, — снова на том конце наш главный. — Я тут посидел да и вспомнил, и как мы с вами забыли! Помните, в пятницу, мы как раз с Натальей Владимировной толковали. Вы еще сказали насчет Кирюхина, чтоб его в бокс поместить, а я вам сказал, что в принципе не возражаю. Ну, вспомнили?

— Что-то не помню я такого, Георгий Иванович.

— А вы все-таки вспомните, вспомните.

— Я вас понял. Спасибо вам.

— Вспомнили, значит. Ну и добро.

— Не было такого разговора, Георгий Иванович.

— Знаете что, Николаев, вы меня слушайте, что я вам говорю. И не становитесь в позицию. Не надо. Разговор был.

— Я не хочу, чтобы вы еще имели…

— А я не хочу, чтоб вам пришлось заявление на стол класть. Вы мне нужны здесь, в клинике, так что прошу вспомнить и больше не забывать.

— А Кирюхин? — тихо говорю я.

— А что Кирюхин? Пусть лежит, где его положили, у него операция тяжелая будет, полный покой — все сделано резонно. Все. Экстренные были?

— Один старик. Соперировал ночью.

— Ну хорошо.

— Спасибо вам, Георгий Иванович.

— Ладно. Сидите и вспоминайте. Счастливо!

Ну что ж, спасибо вам, Георгий Иванович, славный вы человек.

Буду сидеть и вспоминать.

От себя не скроешь — да и зачем? — мне сразу легче после этих слов поддержки, и сразу кажется детским мой романтический героизм в ожидании боя.

Только теперь, после разговора с главным, до меня вполне доходит понимание реальности начатой мной войны, реальности возможных потерь. Значит, действительно может встать вопрос о том, чтобы мне уходить. Но мне не страшно. Да и чего мне бояться? И тут, представив себе, как оно может быть, я внезапно понимаю, чего я боюсь, не отдавая себе в том отчета.

Ну, конечно, боюсь. И совсем не хочу уходить, мне нужно быть здесь, в этих старых стенах, под этими потолками с лепниной, чтоб иным стал здесь воздух, чтоб иными, такими, как раньше, стали наши лица и мысли, чтобы видеть Наташу.

Ольга Ивановна всего этого не оставит просто так. Но и я постою за себя. Да и за себя ли одного? Так или иначе я знаю, во имя чего и зачем мне биться с Широковой. Дело не в упрямстве моем или ее, дело в том, какими и кем нам всем тут жить. Я выхожу в коридор. Наташа быстро идет мне навстречу.

— Александр Павлович! Ну что?

— Что? — я подмигиваю ей. — Тучи носятся над морем. Между тучами и морем гордо реет Николаев… Сама понимаешь, назревают события.

— Она вам этого не забудет.

— Естественно. Звонил Георгий Иванович — советует сослаться на его, так сказать, разрешение и так далее.

— Он хороший.

— Да ты-то что так волнуешься?! Она усмехается и смотрит мимо меня, за меня, далеко.

— Без вас тут будет паршиво, доктор.

— Правда?

— Да.

Я не могу скрыть радости и улыбаюсь:

— Да что вы смеетесь-то, в самом деле, Александр Павлович?! Вы знаете, как она выживала Манукяна?

— Я всё знаю.

— Неужели она такая сила?

— Во всяком случае, видишь, нам с тобой приходится с нею считаться. А вообще, знаешь, мне действительно хорошо.

— Да, я вижу. Вы такой перед операциями.

— Не выдумывай! Перед операциями я вот какой! — и делаю постное, унылое лицо.

Наташа улыбается. И я улыбаюсь ей.

— Вот что. Пока сейчас затишье, «мертвый час», то да сё, объявляется большой перекур.

И снова мы на лестнице, и снова за окнами темнота. Мы курим и молчим, потом Наташа говорит, осторожно подбирая слова:

— Вы очень устали?

— Да так, в меру. Главное, настроение боевое! Знаешь, я, по правде сказать, забыл, когда и было такое. Ух!

— Неправда. Вы очень устали.

— Почему ты так думаешь?

— Да просто вижу.

— Слушай, я тебя всегда хотел спросить: почему ты ушла из института?

— А получилось так. Сначала мама заболела, и я решила стать врачом Знаете, вот в один день решила — и все! Потом она умерла. — Наташа замолкает, смотрит в окно. — Я уже когда тут работала, поступила ни вечерний. Потом заболел папа. И мы как раз с мужем разошлись.

— Так ты замужем была? А я и не знал.

— Что вообще мы друг о друге знаем? Ну вот. Стало не до института — отец все лежал, пенсия маленькая. Да что там! Жизнь, Александр Павлович. Жизнь.

— Говори, говори.

— А зачем вам?

— Нужно, Наташа. — И я смотрю в эти грустные, спокойные глаза. — Мне это… очень нужно.