А я смотрю на Наташу, и в это мгновение ее пальцы внезапно замирают на пробке стеклянной трубки левомицетина, сжимают ее крепче и тотчас снова принимаются вытаскивать эту пробку. И Юрий Михайлович что-то чувствует, что-то неясное…
Но тут на посту взрывается звонком серый телефон. Я беру трубку.
— Дежурный глазного слушает.
— Кто это говорит?! — четкий, стальной голос Широковой.
— Николаев.
— Что вы делаете в отделении?
— Ну, по-первых, здравствуйте, Ольга Ивановна.
— Извольте отвечать на мой вопрос!
— В подобном тоне, уважаемая Ольга Ивановна, я говорить не собираюсь И потрудитесь, пожалуйста, перезвонить в ординаторскую. Юрий Михайлович делает большие глаза. Широкова еще что-то кричит в трубке, но я опускаю палец на рычаг.
— Ба, ба, Николаев, что с тобой? — Юрий Михайлович смотрит потрясенно.
— Пошли! — Я беру его под руку и увожу в ординаторскую.
Мы не успеваем еще дойти до дверей, а за ними уже слышны пронзительные звонки. Я вдыхаю поглубже и снова снимаю трубку. Мне почти весело, словно взяли и поставили мою пьесу. И вот играют.
— Слушаю!
— Уважаемый Александр Павлович! — ядовито цедит она, и я отчетливо вижу голубые ледяные искры за ее большими круглыми очками. — Все же соблаговолите объяснить мне, что вы делаете в отделении и где доктор Ольшевский?
— Доктор Ольшевский попросил меня заменить его.
— На каком основании?! Для кого существует график дежурств?
— Юрий Михайлович не мог быть в первой половине дня по семейным обстоятельствам.
— Ну хорошо. С ним будет особый разговор. А теперь извольте…
— Нет, уважаемая Ольга Ивановна, не изволю. Субординация субординацией, но в таком тоне, повторяю, я с собой говорить никому не дам.
Она на миг теряет дар речи — чего-чего, а такого, да еще от меня, она никак не ожидала. Юрий Михайлович сидит рядом ни жив ни мертв.
— Прекрасно! Ну так вот, вы это все хорошенько запомните. Александр Павлович. И не сетуйте после! На каком основании вы оскорбили моего больного? Как вы посмели его беспокоить?!
Но теперь, когда жив и будет жить Жаркин, все эти слова мне бесконечно смешны.
— Алло! Вы слышите меня, доктор Николаев?!
— Да-да. Я вас внимательно слушаю, Ольга Ивановна.
— Так вот. Извольте, повторяю, из-воль-те немедленно вернуть Бориса Борисовича на прежнее место.
— Да нет, Ольга Ивановна, не будет этого.
— Это, интересно, почему же?
— В боксе Кирюхин. Ему предстоит цирклиаж. И вы это знаете.
— Да вы знаете, кто такой Борис Борисович?! Да вам, если хотите знать, надо перед ним по стойке «смирно» стоять!
— Вы ошибаетесь, Ольга Ивановна. Я капитан медицинской службы в запасе. И по стойке «смирно» буду стоять только перед своим воинским начальством. Согласно уставу. А больше ни перед кем. И никогда.
— Не думайте, что я шучу, Николаев. Вы о-о чень рискуете, друг мой! Выполняйте распоряжение!
— Я уже сказал вам. Я буду исходить только — и только! — из медицинских показаний.
— Вы ответите за это!
— Возможно. Но в понедельник я поставлю вопрос на конференции о том, по какому праву вы создаете привилегии для своих больных и почему у вас практически выздоровевший человек занимает больничную койку. Я же смотрел его, Ольга Ивановна. А если будет нужно, подам докладную на имя директора клиники
— О-о, сколько угодно! — говорит она уже весело, она уже получает это свое кошачье наслаждение от игры с мышью. Но я не мышь, я русский врач, я сделал тысячи глазных операций, и не этой особе играть со мной в свои игры.
— Я отстраняю вас от дежурства!
— Нет, — говорю я твердо, — уж, простите, доработаю!
— Где Ольшевский?!
— Он здесь. Дать его вам? Всего доброго.
Юрий Михайлович с опаской берет трубку.
— Здравствуйте, Ольга Ивановна… да, это я. Да… да… Да, понимаете — так получилось сегодня. Что-что? То есть как? Он мне ничего не сказал! Ну, конечно, вы сами понимаете, что если бы я… Нет-нет… Но, послушайте, при чем здесь я? Нет, Ольга Ивановна, нет. Разумеется, двух мнений тут быть не может. Обязательно. Всё будет сделано… Не беспокойтесь.
Он со сдерживаемой яростью бросает трубку и поворачивается ко мне взбешенное лицо — губы его дрожат.
— Ну, сударь, удружили вы мне! Ну, спасибо тебе! Ты что вообще думаешь-то?! О черт! О черт! — Он ходит по ковру ординаторской, сжав кулаки. — Ох, если б я знал! Ну кто, кто тебя просил? Жалкое, расстроенное, несчастное лицо.
— Успокойся, прошу. — Беру его за руку, но он выдергивает ее, похожий на обиженного мальчика. — Что она тебе сказала?
— Это низко с твоей стороны! — быстрым шепотом выговаривает он, — Низко, да! Я тебя не для того просил. А обо мне ты подумал? Теперь всё, всё на мою голову! Да ты знаешь, кто этот Салтыков?!
— Догадываюсь… Да какая нам с тобой разница?
— Только не надо строить из себя простачка! Ты мне всё, всё испортил! Ах черт, если бы я знал!
— Брось, Юрий Михайлович! Я все беру на себя. И не трясись ты так, честное слово!
— Что ж ты сделал, а?! — плачущим голосом вскрикивает он и подходит ко мне вплотную. — Дежурство мое — такчто давай-ка всё вернем на свои места. Я не собираюсь расхлебывать…
— Да не будешь ты ничего расхлебывать, не волнуйся!
— Как же! В конце концов, ты мог сводить с ней счеты не в мое дежурство!
— Какие счеты? Ты что, Юрка?
— У тебя свои дни, свои дни дежурства, пожалуйста! Сколько угодно! А мне это всё не нужно! Не нужно, понимаешь? Я хочу жить без нервотрепок и имею на это право. Так что давай… переводи их на прежние места.
— Нет, ты вдумайся, о чем ты говоришь? Из-за чего сыр-бор?
— Тем более. А то я сейчас сам этим займусь. Вот увидишь!
— Сомневаюсь, чтобы ты… Ну что ж. Коли охота вот так терять себя… А впрочем, я тебе этого сделать не дам.
— Тогда я прошу тебя… по-человечески.
— И не подумаю. А ты вот что, езжай-ка, брат, до дому — и давай считать, что тебя не было. Ты же, черт возьми, врач — не хуже меня знаешь, что к чему и зачем я это сделал.
— Да! Знаю! Но ты все равно не имел права хозяйничать за моей спиной. Это, знаешь ли, легко быть принципиальным, когда… Так что давай…
— Нет, Юрий Михайлович. Не пойдет. И пожалуйста, не кричи на меня.
— Я не кричу, — сбавляет он тон. — Я тебя просто… прошу.
— Ну да, я не подумал, подвел тебя. Верно. Но, в конце концов, врачи мы или не врачи?! О чём мы говорим?
— А я тебе скажу о чём. Тебе, может, плевать, где работать, дорогой Александр Павлович, а мне не плевать. Мне здесь хорошо. Да, хорошо! И я этим дорожу.
— Слушай, Юрка, ты помнишь, как мы жили здесь раньше… ну лет пять назад? До ее, так сказать, появления? Ты вспомни. Мы ведь все были другие. Как весело мы жили, какая была радость каждое утро вот в этой комнате. Или не так?
— И что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, как нас всех скрутила эта Ольга Ивановна! Чего ж мы все стоим? Помнишь, вот тут стоял аквариум, и после операций мы смотрели на рыбок. Пили кофе и смотрели на рыбок. Вот тогда все и началось — с аквариума, помнишь? А еще — помнишь? — мы с тобой были друзьями. Какая ж тогда цена всему? Ты вдумайся, что вообще произошло? Мы не были все чужими людьми. Или мне это казалось?
— Это беллетристика. Как идет жизнь, так и идет.
— Ну да. И все действительное разумно.
— Именно так.
— И тебе не больно, что вот мы, два друга, два товарища, коллеги… говорим как враги и — из-за чего?! Из-за кого?!
— Знаешь, мои эмоции — моя проблема. Я не собираюсь их вытаскивать на всеобщее обозрение.
— Это мудро.
— Уж как есть.
— Слушай, Юрка, давай попросту — люди мы или не люди?
— Не люблю пустых слов! И ежели хочешь знать, твоей, Александр Павлович, принципиальности цена — грош! Ну — смелость показал! Тишком. За чужой спиной. Браво!
— Вот ты как говоришь.
— Ага. Вообще, наверно, очень приятно чувствовать себя смелым. Особенно вот таким… как ты.
