Марков пошевелил пальцами в мутной желтоватой воде. Николай Андреевич услышал всплеск, схватился за чайник.

— Остыла, а он молчит сидит! Дай-ка подолью…

В коридоре послышался шум голосов, шарканье многих ног.

— Девять часов, да? — спросил Марков. — Капли последние…

— На капли!.. На капли!.. — кричал Вася, заглядывая в палаты по пути в процедурную.

— Тебе-то — надо капать? — спросил Митрофанов. — Пойдешь — простынешь…

— А черт с ними, с каплями, — сказал Марков, — шесть раз и так капают.

— Разве можно пропускать?! А ну, посиди, я сейчас. — Николай Андреевич вышел из бокса и, переваливаясь с ноги на ногу, твердо зашагал туда, где виднелась очередь больных в разноцветных пижамах. Всякий был тут народ. И мальчонки маленькие, озоровавшие, будто им здесь улица, прятавшиеся, сдерживая хохот, за спины подслеповатых старух и стариков, и мужчины постарше, но больше всего было уж таких дряхлых, что Митрофанов диву дался: чего им взбрело напоследок лечиться и как их берутся оперировать хирурги. Ну и смелый же народ, эти врачи!

Он протолкался к двери процедурной и увидел Васю, лихо орудовавшего пипетками.

— Слушайте, молодой человек, беспорядок у вас, — насупленно сказал он. — Маркову из сто четырнадцатой ноги парят, а кто ему капать будет?

— Приду сейчас, — отмахнулся Вася, — вечно разговоры с этими родственниками!

— И полотенце для ног прихватите! — Он вернулся в бокс, вылил в раковину воду.

— Прополощи-ка в чистой. Сейчас придет, капнет.

Вошел Вася с подносиком, тесно уставленным разными пузырьками.

— Фу, как вы тут сидите, горчица одна… Открывай глаз, Володя.

Митрофанов отошел в сторонку, чтоб не мешать. Вася приблизился к Маркову, поднял к свету его лицо, раздвинул веко. Николай Андреевич, смотревший из-за спины медбрата, глянул в глаз. И вздронул невольно. Какая тут надежда может быть?.. Пустые разговоры.

— Вверх посмотри!

Сколько раз уж слышал Марков эти два слова и покорно воздевал к черному небу свой глаз!

Вася ловко и точно метнул под красные, воспаленные оболочки положенные пять капель и повернулся к выходу, Митрофанов взял его за локоть, и Вася увидел совсем рядом резко побледневшее, в грубых складках лицо.

«Ну, что там у него?» — спросили глаза Митрофанова.

— А-а!.. — беззвучно воскликнул Вася и безнадежно махнул на Маркова рукой. Тот сидел, медленно и равнодушно складывая и разнимая ладони…

— Я тут… тебе… апельсинчиков привез. — Николай Андреевич выложил на стол пакеты. — Может, это… апельсинку почистить?

— Спасибо, — устало помотал головой Марков. — Я уж куда их и девать-то не знаю, апельсины эти… Он вытер ноги и сел, привалившись спиной к стене. Митрофанов задумался, глядя на него. Как дальше-то ему жить?

— Может, нужно чего? Так ты говори, не стесняйся.

— Да ну, что вы… Всё, что нужно, мне принесут.

— Смотри сам… — Николай Андреевич поднялся. — Ну, так я пойду. Пора. Отбой в десять у вас?

— Как? — спросил Марков. — Уже уходите?..

— Да-да… Надо ехать, поздно, отдыхать тебе нужно.

— Подождите… — Марков подался вперед.

— До свидания, стало быть. Лечись. Врачей слушай. — Он взял Маркова за руку, крепко сжал ее жесткой своей рукой. — Чтоб другой раз веселей нам свидеться…

Неожиданно взгляд его задержался на чуть подрагивающей штапельной ткани оконной портьеры.

— Окна заклеили из рук вон. Гляди, не продуло б тебя… — Он вышел и осторожно притворил за собой дверь.

«Вернется!» — подумал Марков.

Но тихо было в коридоре. Он ошеломленно потер виски. Потом нащупал ногами тапочки, встал, потянулся так, что в спине хрустнуло… Прошелся по боксу.

Митрофанов не вернулся.

Где-то в недосягаемой вышине потолка плыл тускло-багровый шар, и Маркову внезапно почудилось, что он светится сегодня чуть ярче, чем вчера…

Он вдруг почувствовал, что ему хочется есть. Чертовски, неимоверно хочется есть! Это, говорят, отличный знак, когда человек болен. А еще говорят… перед смертью.

Но Марков знал, что сегодня не умрет. Это был хороший голод, будто после тяжелой работы со штангой, гантелями и стальными «блинами» в гиревом зале.

Он сунулся в тумбочку, достал два апельсина побольше. Съел их. Прохладная кисловатая свежесть только растравила голод.

«В холодильнике лежит кусок курицы!» — вспомнил он.

Нашел дверную ручку и выбрался в коридор.

Но в столовой, открыв холодильник, сколько ни искал, так и не нашел своего целлофанового пакета с куриной ногой. Он присел на стул и негромко засмеялся. Ему вдруг показалось ужасно забавным, что кто-то, такой же «глазастый», как и он, умял сослепу его курятину.

Соперировав за утро одного, двух, а когда и трёх больных, отработав над столами несколько часов, пережив над этими истерзанными глазами минуты высшего счастья, высшего горя, снова высшего счастья и высшего волнения, они приходили сюда, в светлую комнату ординаторской. Кто-то всыпал кофе в кофеварку, кто-то прополаскивал чашки — почти без слов, без лишних жестов, без улыбок.

К двум-трем часам дня операции заканчивались и они собирались здесь все вместе, и начиналось то, что их шеф, профессор Михайлов, назвал когда-то «большой кофейной церемонией».

Первая чашка выпивалась в полной тишине. Вытянув ноги, держа перед собой тонкие фарфоровые чашечки, они сосредоточенно прихлебывали кофе. «Размывшись» каких-нибудь полчаса назад, записав ход вмешательства в операционный журнал и в истории болезни, они всё ещё не могли вернуться мыслями оттуда… Это повторялось изо дня в день. Они давно привыкли к своей работе, умели её делать так, как немногие на этой земле, но никак не могли научиться смотреть на неё просто и сразу забывать жёсткий белый свет бестеневых ламп, уходя из операционной.

Потом, после первой чашки, кто-то решался справиться о том, что идет в «Повторном» у Никитских, как бы сам собой начинался обычный разговор обычных людей, уверенных, что они и правда — обычные.

Над кем-то подтрунивали, что-то рассказывали, говорили о своих детях, о путевках в Болгарию, о том, кто что шьет к лету. Мужчины поднимались, уходили в свой уголок и глубокомысленно склонялись над шахматами. Потом кем-то вскользь вспоминались дела кафедры, сообщения реферативного сборника… Разговор сходил с заурядного бытового круга и вступал в сферы общей работы: о последних исследованиях в Германии и Колумбии, о новых разработках японских хирургических игл, о муках и находках Федорова в его Чебоксарах, об американских методиках лазерной глазной хирургии. Мужчины, презрительно отгородившиеся от бабских глупостей истинно мужским интеллектуальным занятием, начинали прислушиваться и уже не так внимательно следили за сложными отношениями белой ладьи и черного ферзя…

Молотый кофе снова сыпался в кофеварку, они вновь рассаживались вокруг низкого длинного столика и говорили о том, что волновало их куда больше всех на свете платьев, эндшпилей и поездок…

Кандидат наук Карева, среди многих подопечных которой был и Марков, вошла в ординаторскую и устало села к столику. В такие минуты ей верилось в цифры статистики, из которых неопровержимо следовало, что их профессия хирургов, так же, как и профессия летчиков-испытателей, не ведет к долголетию.

Она закончила четверть часа назад тончайшую операцию, которая должна была избавить больного от глаукомы. Ту операцию, что давно стала ее «коньком», при проведении которой она была спокойна и обычно весело поговаривала со старичками и старушками, легко и нежно работая иглами и ножами.

Сегодня было не до разговоров. Сначала всё шло отлично. Ввела полтора кубика новокаина, парализуя глазные мышцы, и сразу укрепила векорасширитель. Когда операция уже началась и отказаться стало невозможно, глаз вдруг жутко закровил. Остановилась и велела сестре смерить артериальное. Подскочило до 170. Как назло, тут же разрядился батарейный коагулятор, перестал прижигать сосуды, и, сколько она ни прижимала его тонкое жало к своей стерильной руке, ожога не чувствовала. Кровь все набегала, в визире микроскопа всё было красно. Сестра, ассистировавшая ей, побежала за большим сетевым «профессорским» коагулятором, а старик почувствовал, конечно, неладное, заволновался.