Лешка кивает.
Далеко, на самом краю поля, у сосняка, на сороковой стоянке стоят три «шестьдесят вторых». K ним еще ехать и ехать по бетонке. Один из них — Лешкин корабль.
Надо пересекать взлетную полосу. Шофер тормозит и просит разрешения по рации. Ждут. Вот с громом разгоняется и взлетает «стотридцатьчетверка». Гузик прищуренным из-под козырька глазом привычно провожает взлетевшую машину.
Хорошо, радуясь силе своей, соскочить на ходу с подножки тягача, тиснув на прощанье жесткую, черную от загара и масла руку, хорошо шагать, размахивая портфелем, под серо-зелеными животами и крыльями самолетов, переступать через шланги, вдыхать спиртовой дух гидрожидкости, раскаленного дюраля и керосина, хорошо видеть, как, расставив ноги, скрестив руки на груди, на тебя смотрят издали твой «второй», штурман, радист и инженер.
— Они задержались, — ехидно скалится радист Крымов. — они обчественники.
— Вы знаете, что меня погубит? — говорит Гузик, пожимая руки ребятам.
— Ха! Спрашиваешь! Уж кто-кто, а мы-то знаем.
— Ну?
— Темперамент!
— Мальчик! Сядь и не поднимай больше руку. Меня погубит мой либерализм. Распустил вас себе на голову, никакого почтения.
Один за другим карабкаются по легкому подвесному трапу в смотровой люк и уходят вперед по самолету, в пилотскую, в его громадную дельфинью голову. Радист с техниками прозванивают каналы, Гузик проверяет гироприборы, локатор, гидравлику и противопожарку, списывает девацию магнитных компасов, ставит крестик за крестиком в ведомости технарей.
Через час все готово. Гузик связывается с руководителем полетов.
— Броня, Броня, я борт 86015-й. Опробование закончил. Машину принял. Разрешите отрулить с техстоянки к вокзалу.
Самолет на низших оборотах турбин плавно трогается и, подрагивая на стыках плит, ползет вперед…
Пора идти к медицине. Дохнуть в «хитрую трубку» — проверка насчет пива и прочего. Проверить давление, Дать выслушать свою загорелую, поросшую черными волосами широкую грудь. Улыбнуться Зиночке-вампирочке, лаборантке, берущей кровь на анализ…
И снова идут к самолету. Вылет в 15.00, но их дальний, беспосадочный — обычно задерживается. Значит, еще минут сорок.
И вот они сидят на своих местах. Сняли кители, закинули фуражки, Гузик открывает боковые форточки, налаживает вентиляторы, смахивает пот со лба, ерошит курчавую, как у негра, шевелюру.
— Полегше вроде?
— Хорош, — говорит Прохоров, второй пилот. — Обдувает. Слушай, как Наташка? Жениться не надумал еще?
— А куда спешить-то? — говорит Гузик.
— Попробуй, жени такого, — хмыкает Крымов. — Задачка!
Но его перебивает начальник службы перевозок по УКВ-станции:
— 86015-й! Погрузку блока питания, багажа, пассажиров начинаю.
Уже заправлены баки, сейчас приедет бригада бортпроводниц, блокпитовцы втащат по галерейке контейнеры с едой и льдом, и повалят, загалдят пассажиры: дамочки в пестрых платьях, ребятня, морячки, офицеры, интуристы — загорелая с юга, шумная, чуть-чуть разволнованная скорым отлетом публика.
Вот и бригада. Из «рафика» выскакивают, все в синих формах, пять девчонок.
Гузик, улыбаясь во весь рот, приветствует «хозяек воздушного дома»:
— Салют, девочки! Ирочка, что ты как неживая! Что, уже заморилась? Еще не то будет. Откуда знаю? Хм, теоретически.
— Ох, трепач, ох, артист! — смеются бортпроводницы и смотрят с обожанием. Чуть подмигнув, он поворачивается и уходит в пилотскую.
Усаживается в свое левое кресло фундаментально. Прикидывают с Прохоровым схему центровки. Машина нагружена изрядно, маршрут дальний. Будет тяжелый взлет.
Получив команду, выруливают на предварительный старт, Лешка Гузик оборачивается к инженеру:
— Молись, старина.
На земле их голоса пошла писать губерния в магнитофонной комнате.
— Первое… — нудным голосом начинает Матвей, — расстопорить рули…
И так все пункты карты обязательных проверок. На земле по такой же карте следят, чтоб экипаж ничего не забыл и не пропустил.
С командно-диспетчерского пункта, с верхотуры шестигранника, приходят слова:
— Проверь рули, закрылки, взлет разрешаю!..
Гузик подмигивает второму пилоту, снимает носок ботинка с тугой планки тормозов и выводит вперед дроссели тяги — все четыре — на взлетный режим турбин.
В середине тракта — большого окончательного прогона передачи, генеральной репетиции перед выходом в эфир, Наташа, сидя за пультом, нет-нет да и взглянет на часы. Без двадцати три. Совсем уже скоро… Хорошо, что никто не может узнать ее мыслей. Да и кому до них дело сейчас, когда идет тракт, самая запарка, самая нервотрепка.
Мелькают голубые мониторы, горят красные лампочки на камерах, и вроде все неплохо, но каждую секунду может быть сорван с таким трудом набранный легкий ритм, и начнется ругань, крики, беготня, режиссер сцепится с редактрисой, а Эмма Генриховна сегодня не в настроении. За толстым стеклом аппаратной залитая светом студия Б-500. Идет монтаж кусков программы о нефтяниках. Операторы работают сегодня четко, мало завалов и нахлесток, дикторы пока — тьфу, тьфу — без «ляпов», не волынят и не спешат, все по графику. Главное сейчас — чтобы не было заминки. Если все кончится, как началось, передача будет игрушечка.
— Стоп! — не своим голосом кричит в микрофон Эмма. — Где фото? Витя! Третья камера!
Витька начинает лихорадочно водить камерой влево-вправо, искать трубой объектива фотографии на барабане.
— Есть! Есть картинка! Поехали…
Без четверти три. Он уже сидит в своем громадном белом самолете, готовится лететь в рейс. О ней он и думать забыл. Ну и хорошо, все правильно, все законно. Ей самой тоже ни к чему держать в голове его самолет, рейс, полет.
— Снегирева! — Эмма срывает очки и грохает на столик. — Что-то не так с текстом.
— Почему? — вздрагивает Наташа. — По-моему, нормально.
— Внимание, дикторы, последний абзац еще раз…
— Не было печали… — «звуковик» отгоняет назад пленку и стыкует абзац. Взмах руки…
«…Вот и Аветик Ширамбаев не знал в юности, что станет добытчиком черного золота. О чем мечтали его сверстники-мальчишки? Быть летчиками, мчаться в поднебесье, ни о чем другом они и слышать не хотели…»
— Гос-споди… муть зеленая… — шипит Эмма. — Я говорила: выкинуть это сопливое «поднебесье». Не послушали — радуйтесь!
Наташа, как автор текста и ответственная за программу, делает вид, что не слышит.
— Снегирева! Я вырезаю «поднебесье».
Наташа кивает: ладно, кромсай. Пусть. Пусть текст двадцать раз читан-перечитан, правлен, резан, сокращен, отжат. Пусть.
Эмма радостно шмыгает носом. Стучит по микрофону:
— Саша, размагнить!
«…О чем мечтали его сверстники-мальчишки? Быть летчиками, ни о чем другом они и слышать не хотели. И он сам хотел стать членом семьи крылатых…»
Наташа помнит, как сейчас, тот мартовский день, когда увидела в первый раз Лешку. В то время она работала на «подхвате», ждала тарификации и вкалывала на все отделы. Ей позвонили из «Эстафеты». В трубке звенел голос Харламова:
— Мать! Хочешь иметь золотой материальчик? Хватай фотокора, садитесь в машину и жмите в Домодедово. Там у них «чэпэ» получилось: летчик спас двести штук народу, родственники плачут, ветераны плачут, все хотят пожать руку герою… в общем, сама знаешь… Записывай… командир корабля А.Гузик… Я бы сам махнул, да долги не пускают… Слушай, слушай… подожди… купи цветов, чтоб с цветами снять кадрик… Ну, жду!
Они втиснулись с Ромкой в микроавтобус и через час были в Домодедове. Их встретили и повели бесконечными застекленными галереями в служебные помещения. «Вот, пожалуйста, они здесь…»
Пробиться сквозь стену широких синих спин нечего было и пытаться. Здоровые дядьки хлопали друг друга по плечу, отпихивались, высматривая кого-то в комнате. Даже Ромка, этот прожженный носастый крокодил, который мог втереться куда угодно со своими камерами и экспонометрами, тоже растерялся было, не решаясь лезть напролом. Его классическое «Пресса, товарищи, пресса…» не произвело на летчиков никакого впечатления, никто не стал деликатненько пятиться, пропуская «прессу». Ха! Улетали бесценные в его деле минутки. Ромку заело. Он решительно сдвинул на лоб мохнатую зеленую кепку.