Джен посмотрела на заграждение, где красовалась реклама какого-то нового бара, нанесенная с помощью распылителя.

— Но она звала нас обоих, верно? Меня тоже?

— О тебе она упомянула особо.

— А я думала, что внесла сумятицу.

— Так ты и внесла, подметив то, чего никто раньше не просекал. Для этого требуется хороший глаз. Мэнди хочет, чтобы мы с тобой кое на что взглянули.

— Типа проверили, насколько это в струе?

Похоже, сегодня это долбаное словечко вознамерились пихать мне в ухо все кому не лень. Я поднял руки, показывая, что сдаюсь.

— Может — да, может — нет. Мне она сказала одно: что ей нужен неординарный взгляд. Больше я и сам ничего не знаю.

— Неординарный взгляд. — Джен передернула плечами, как будто ее черная футболка села при стирке. — А тебе не приходило в голову, что наша работенка какая-то странная?

Я пожал плечами. Скажу по секрету: когда мне задают философские вопросы по поводу моей работы, я всегда так поступаю — пожимаю плечами.

Но Джен на это не купилась, от нее простым пожатием плеч было не отделаться.

— Ты ведь понимаешь, что я имею в виду, разве нет?

— Послушай, Джен, большинство работ странные. Мой отец изучает людей, чихающих друг на друга, а мама получает деньги за то, что изобретает запахи. Люди получают плату за то, что собирают и публикуют сплетни о кинозвездах, судят кошачьи выставки или даже продают свиные фьючерсы. Черт меня побери, если я знаю, что такое «свиной фьючерс».

Джен подняла бровь.

— А разве это не прибыльно, заключать контракт на будущие поставки свинины по фиксированной цене?

Я разинул рот, но не издал ни звука. Собственно говоря, в биржевой торговле я ничего не смыслил, а пример этот привел случайно и никогда раньше разговоров о свиных фьючерсах не вел.

— У меня отец брокер, — пояснила Джен, глядя на мою физиономию. — Тогда скажи мне: зачем вообще люди покупают свинину на бирже?

— Понятия не имею. — Гроза миновала. — Ладно, не в свинине суть. Я к тому, что если людям платят за всю эту ерунду, то почему бы не платить и тем, кто ловит струю? Что тут странного?

Джен развела руками.

— А разве и так не понятно, что это в струю?

— Смотря кому. Нам понятно.

— Нет, я не о том. Я вот к чему: если что-то по-настоящему круто, то разве люди не могут сами разобраться? Въехать, что им в струю, а что нет? На фиг нужны рекламные ролики вроде «Проход запрещен», или глянцевые журналы, или искатели трендов?

— Потому что большинство людей не крутые. Они не в струе.

— Как ты можешь знать?

— Оглянись вокруг себя.

Она огляделась. На парне, который проходил мимо, рубашка была на пять размеров больше (инновация гангстеров, которым нужно было прятать под одеждой свои пушки), шорты ниже колен (инновация серферов, чтобы ляжки на солнце не обгорали) и большущие башмаки (инновация конькобежцев, предохранявших ноги от травм). Все эти идеи, каждая по отдельности, изначально имели практический смысл, но клюнувший на них малый выглядел так, будто в него ударил «термоусадочный луч» и он прямо сейчас сожмется до точки и исчезнет в ворохе своей одежды, успев напоследок тонюсеньким голоском пискнуть: «Помогите!»

Джен не удержалась от улыбки. Снова пронесло.

— Этот парень нуждается в нашей помощи, — тихонько промолвил я. — Он никогда не будет в струе. Но его попытки обогатят уйму народа. И это его деньги мы вчера заработали.

Я вздохнул, подняв глаза на узкий ломтик неба, и заметил потрепанные, вылинявшие американские флаги, которые свисали со спасательных аварийных лестниц, медленно полощась на ветерке. Висели себе и висели, без всякой подсказки в рекламных роликах.

Джен молчала, наверное, думала, что я на нее рассердился.

Но это было не так, я задумался о 1918 годе.

Благодаря отцу я знал, что в 1918 году разразилась страшная эпидемия, которая пронеслась по всему миру и забрала больше жизней, чем Первая мировая война. Она погубила миллиард человек, почти треть всего тогдашнего населения Земли.

И знаете, что по-настоящему удивительно? Вирус не распространялся по радио, и им нельзя было заразиться, смотря телевизор или читая рекламу на боку автобуса, и распространять его, ей-богу, никого не нанимали. Люди заражались, обмениваясь рукопожатиями с больными или через чихание. Так что в итоге за один год почти каждый в мире обменялся рукопожатием с пациентом ноль (именно так в чокнутом мире эпидемиологии называют инноваторов болезней).

Так что представьте себе, что, вместо того чтобы чихать микробами, все эти люди говорили друг другу:

— Мм, какая у меня отличная мятная жвачка. Хочешь попробовать?

Всего за год примерно миллиард человек начал бы использовать эту новую ароматическую жвачку, причем никто не потратил бы на рекламу и десяти центов.

В общем, тут есть над чем подумать.

Неловкое молчание затянулось, и я поймал себя на том, что злюсь на своих родителей. Если бы они не достали меня с работой сегодня утром, я бы не пролетел с Джен. Вообще-то, конечно, она совершенно права — просто мне надоело вести каждый день один и тот же спор с родителями, другими людьми и с самим собой.

Я попытался сказать что-то остроумное, но в голову ничего, кроме эпидемии 1918 года, не приходило, а эта тема подходящей как-то не казалась. Иногда я бываю таким тугодумом!

— Может быть, она не придет, — прервала наконец молчание Джен.

Я проверил время на своем телефоне. Мэнди опаздывала на десять минут, что было совершенно на нее не похоже. Все-таки речь идет о человеке, вечно таскающем клипборд.

Взгляд Джен был устремлен в направлении ближайшей станции метро, и меня неприятно кольнула мысль, не подумывает ли она свалить.

— Н-да, извини, сейчас позвоню ей.

Я прокрутил список телефонов до «отстоя», нажал «вызов» и через шесть гудков получил ответ от голосовой почты Мэнди.

— Наверное, она в подземке, — сказал я, собираясь оставить сообщение, но Джен протянула руку и коснулась моего запястья.

— Отключись и позвони ей снова.

— Что?

— Подожди секунду. — Она подождала, пока мимо проедет грузовик, и кивнула на телефон. — Отключись и позвони снова.

— Ладно.

Я пожал плечами — ох уж эти инноваторы — и нажал «вызов».

Джен подняла голову, потом сделала несколько шагов в сторону фанерного забора, огораживавшего стоявший поблизости заброшенный дом, положила руки на ограду и подалась к ней, как будто телепатически вчитываясь в перекрывавшие один другой слои граффити и объявлений.

Снова шесть гудков.

— Эй, Мэнди, — сказал я голосовой почте, — ты сказала сегодня утром, так? Мы на месте, сообщи, где находишься.

Джен развернулась со странным выражением на лице.

— Давай я попробую угадать, — сказала она. — Хоть она и охотится за крутизной, ее музыкальный вкус попадает разве что в верхние сорок хитов, так?

— Ну да, — пробормотал я. Может быть, Джен и впрямь телепат. — Вообще-то, постоянно Мэнди слушает только… (Я назвал одну шведскую мегагруппу семидесятых годов, название которой состоит из четырех букв, зарегистрировано как бренд и соответственно не должно упоминаться в этой книге.)

— Так я и думала, — сказала Джен. — Подойди сюда. И набери номер еще раз.

Я встал рядом с ней и снова нажал «вызов».

И тут из-за шаткого фанерного забора послышался звуковой сигнал сотового Мэнди. Старый незабвенный хит.

«Попытай счастья со мной…»