Безмолвная Маруся пришла уже за полночь, развернула узелок с припасами и выложила на чистый платок мед, хлеб, пироги и кусок сала. Она же принесла спортивный костюм и старенькие кеды для голого и босого Макара.

Макар приоделся, пригладил кудри и только тогда подсел к общему дастархану, накрытому под елью, и волей или неволей оказался рядом с высокой стройной девушкой в черном платке до самых глаз, ее историю он уже узнал от сердобольной Мамаши. Немного осмелев, он протянул ей пирожок с грибами:

– Ешьте скорей, а то не достанется.

– Спасибо, – тихо сказала она.

Краем глаза Макар наблюдал, как она развязала платок, и невольно дрогнул, впервые рассмотрев ее лицо, точно снятое с костей скальпелем сумасшедшего хирурга. «Все божья плоть…» – подумалось ему, и от этой простой, праведной мысли сразу стало светло и ясно на душе.

Под защитой горбатого выворотня разложили камелек, и Макар снова постарался сесть поближе к девушке без лица, но так получилось, что место было только напротив. В ночной темноте она убрала надоевшую за день повязку и сидела, обхватив руками гибкие колени, как балетная танцовщица, позабывшая снять маску Смерти, но ее волшебно-задумчивый лик проступал сквозь пламя костра, как утраченная истина.

Макар не сводил с нее глаз. От близкого пламени лицо обдавало жаром, костер стрелял углями и плескал в глаза, и чем больше Макар смотрел на девушку, тем жарче разгорался уголек в груди, высветляя душу огненным ликованием, но алый камешек не удержался в сердце и, опалив нутро, упал ниже, в стылое гнездо, где привычно жили Макарова скорбь-гнетея об руку с одиночеством.

«Женюсь на ней! – внезапно решил Макар. – И детки у нас пойдут красивые – в маму!»

Эта мысль словно надвое расколола его судьбу, и учуял влюбленный Макар в своей душе силы необъятные. «Любовь – это жжение сердца, – с удивлением повторял он. – Вот ведь как оно бывает!»

Все было решено раз и навсегда. Куда ей такой в городе жить – только людей пугать, а здесь, в тишине лесов, все как-нибудь сладится. Уйдут они вдвоем на северный берег Светеня, облюбуют бережок, пасеку заложат, а может, светеньская вода сотворит чудо, а почай-трава если не вернет красоту, то утолит всякую печаль, вольную и невольную.

Ближе к рассвету Макар робко подсел ближе к девушке и спросил:

– Как тебя зовут? Не там, на подиуме, а по-настоящему?

– Варвара, – тихо ответила она.

– Пойдем, Варвара, я покажу тебе Гром-Камень, – позвал Макар.

Она покачала головой, но он настойчиво взял ее за руку и повел по тропе в лес. Они долго шли по перепутанным травам, обжигаясь острыми лезвиями осоки и пружинисто ступая по мягкому мху, пока не вышли к скале, расколотой молнией. Первый рассветный луч заплясал на камне, и птицы брызнули ликующим разноголосым хором.

– Это свадебный камень, – прошептал Макар, – его молния напополам разделила, как хлеб на свадьбах. Если здесь оставить нитки и полотно, то через неделю в этот самый день и час найдешь под камнем готовую рубаху со старинной вышивкой.

Девушка опустила руку между камней и вынула тонко вышитую по краю рубаху, точно разрисованную.

– Откуда приходит это волшебство? – спросила Варвара.

Макар опешил – слишком внезапно ожила древняя легенда.

– Мне дед рассказывал про добрую лешачиху, – припомнил он. – Она для всех шьет, а сама без рубахи ходит. Такой подарок – к счастью.

Он неуверенно тронул рукою прохладную ткань, но девушка положила рубаху обратно, плотнее завернулась в свой вдовий платок и ушла по лесной тропе, будто уже знала, куда идти.

Утром Копейкин вновь ходил в разведку и на утренней поверке доложил, что надежды на выход из окружения не оправдались. В километре от болота вырос натовский лагерь. Этой ночью кто-то из «лиловых» напоролся на противопехотную мину, коварно установленную возле нужника, теперь повсюду было выставлено боевое охранение. Натовцы были уверены, что против них действует неизвестное воинское соединение. Отряд снова перебазировался в лес, и вовремя, около полудня, натовцы открыли артиллерийскую стрельбу по месту ночной стоянки.

На новом месте Копейкин приказал рыть землянки и готовится к обороне. В непосредственной близости от лагеря он выставил два поста, точнее, заставы. На первой, прикрывающей лагерь с тыла, несли караульную службу рядовой Воронов, вольноопределяющийся Ленин и сержант запаса отец Арсений, в миру известный как Андрей Николаев. На другом посту круглосуточно обретались капитан Копейкин, Макар и бывший бизнесмен Крапивников.

Женщины следили за хозяйством и под прикрытием двух застав собирали грибы и ягоды. Макар, как умел, помогал Варваре, и если его долго не было рядом, она заметно грустнела и плотнее заматывалась черным платком.

Со стороны Чертухинска, осажденного миротворцами, еще можно было пробраться в лагерь, и у Копейкина возникла дерзкая мысль: проникнуть в город и смешаться с местными жителями, тем более что Маруся ежедневно просачивалась сквозь кордоны и снабжала партизан продовольствием.

Чтобы проверить свой план, Копейкин в первую же ночь перешел через линию фронта и незамеченным пересек оккупированную территорию.

«Коридора» он не нашел, но привел в прифронтовой лес маленькую чудо-лошадку. Лапоть шел, осторожно переставляя копыта, и шумно обнюхивал мох, словно искал спрятанную во мху горбушку.

– Стой. Стой. Тпр-р-ру, милый.

Копейкин рукой отстранил лошадку и осторожно раздвинул мох. На буром лесном подзоле лежала мина.

– Вот это сюрприз! – обрадовался Копейкин. – Будем с тобою, Лапоточек, теперь за грибами ходить. Мы им покажем кузькину мать!

Постовые первого поста квартировали в стогу сена, получилось тесновато, но уютно. В свободное от караула время предприимчивый Ленин вырезал перочинным ножичком деревянные шахматы, расчертил на клетки пенек и научил Гену нескольким простым комбинациям. Теперь он регулярно выигрывал у худосочного Воронова положенные ему на день три кусочка сахара и по вечерам пил чай в накладку. Экономный Копейкин выдавал каждому партизану суточный сухой паек, да и азартные игры в отряде были запрещены, но до ленинских маневров организационный гений Копейкина пока не дотянулся. В перерывах между выходами на пост Ильич откровенно барствовал, ностальгически вспоминая станцию Разлив и товарища Емельянова.

– Покаяться вам надо, Владимир Ильич, – не выдержал однажды отец Арсений. – Может быть, вам для того жизнь и вернули?

– Мне не в чем каяться! – вскипел Ильич. – Мы, большевики, спасли Россию у края гибели, а гибель России – это гибель всего мира! Мы взяли власть, когда она буквально валялась под ногами! Кто, если не мы? Ответьте мне, пустозвоны и пустосвяты!

– Это все ваши теории, – презрительно заметил Гена.

– Ленинизм – это действие, а не теория, – отчеканил очередной афоризм Ильич.

В ответ батюшка кротко перекрестился перед иконкой, укрепленной в развиле соснового ствола.

– И почем опиум для народа? – ехидно поинтересовался постовой Воронов. – Может, сегодня бесплатно выдают?

– Прискорбно, молодой человек, – вступился за батюшку Ильич. – Неверно цитируете вождей пролетариата. Я говорил иначе: «Религия – опиум народа!» А что такое опиум? Всего лишь мягкое обезболивающее средство, и оно свободно продается в аптеках.

– Уже не продается, – проворчал Гена и, глядя из-под руки на заходящее солнце, добавил: – Собирайся, Упырь, на пост пора!

Упертый ученик дорожного колледжа иначе как упырем Владимира Ильича не называл.

На этот раз Владимир Ильич не поддался на провокацию и молча повесил за плечо трофейную штурмовую винтовку. В сумеречных кустах что-то зашуршало.

– Стой, кто идет? – Ильич вскинул винтовку и направил пляшущее дуло в густой малинник.

– Да я это, я. – Из-за кустов на поляну вышел Степан Меркулович. Невзирая на теплую погоду, заслуженный партизан был одет в ушанку и валенки. На груди висел старенький дробовик, и поверх оружия на широкой алой ленте покачивалась неразлучная подруга – балалайка…