Около полуночи Лилит остановила машину на улице Ивана Полоза, рядом с мастерской Эфира. После удачного уличного спектакля и сеанса в аквапарке горе-художник Эфир Шишкин решился-таки пригласить свою новую знакомую в «студию». Лилит согласилась сразу, эта странная девушка была начисто лишена расчетливого кокетства или иных простительных женских слабостей. Выходя из машины, она зачем-то прихватила миниатюрный чемоданчик-кофр, похожий на раздутую серебристую косметичку. Саквояж оказался довольно тяжелым. Эфир попробовал помочь, но Лилит не позволила.

Эфир сорвал с двери пожелтевшие бумажные печати и посторонился, пропуская девушку в свой темный и затхлый приют. Нет, пахло здесь по-прежнему замечательно – свежими красками и льняным маслом, вот только воздух настоялся и казался мертвым. В темноте Лилит едва не споткнулась о сломанный багет, и только тогда Эфир припомнил ужасающий разгром, в котором застал его участковый.

Но яркая, артистичная натура выручила Эфира и на этот раз. Он наскоро что-то спрятал, что-то смахнул на пол и зажег множество свечей в подсвечниках, бутылках, в шандалах и морских раковинах. На пол в живописном беспорядке бросил алый бархат для натюрмортов и диванные подушки.

Лилит рассеянно прошла по студии, разглядывая картины. Похоже, наспех сработанные и вовсе недописанные полотна не на шутку заинтересовали ее. Она буквально застыла перед «центральным» холстом с названием «Жертвоприношение». Похоже, Эфир сполна платил дань всем художественным направлениям сразу. На фоне мрачных грозовых туч носились птеродактили и сверкающие летающие тарелки, а внизу на голой первозданной земле бородатый, первозданно обнаженный Каин заносил бедренную кость с остатками мяса над юным Авелем, одетым в лохматый передник из овечьей шкуры.

– Здесь ошибка, – сухо заметила Лилит. – Каин был без бороды.

– Откуда ты знаешь?

– Это же так просто: ведь он был не от Адама…

– Погоди, погоди, – припомнил эрудированный Эфир. – И положил Господь печать на лицо его, и Каинову печать будут вечно носить все его потомки…

– Каин – сын Змея, древнего божества земли. Его ласковый шепот и мудрая речь покорили первую женщину.

– А как же знаменитое яблоко? – окончательно растерялся Эфир.

– Невинный фрукт – первый попавшийся предлог. Кушать плоды, а также плодиться и размножаться Адаму и Еве было не только не запрещено, а даже рекомендовано. Для этого их и изолировали в Эдемском саду. А вот как это делать, никто не показал, должно быть, создателям было интересно посмотреть, как справятся с этой задачей их подопечные. Но эксперимент оказался испорчен вмешательством разумного существа – Змея, Ящера, Дракона, называйте его как хотите. Он и открыл глаза первой человеческой паре на их истинное состояние, и после короткой беседы они сполна уяснили все коварство устроителей опыта, узнали, что они не только абсолютно голые, но и полностью подконтрольны воле своих создателей. Так что же плохого сделал Змей? Он всего лишь пожалел людей и стал их первым учителем и помощником. Должно быть, от стыда устроители поспешили избавиться от последствий, отпустив своих подопечных на все четыре стороны, но еще много тысячелетий люди поклонялись добрым богам в образе Змея.

– Так вот почему Господь не захотел принять невинные дары Каина, поначалу мирного и незлобивого земледельца: ни его колосьев, ни винограда! И даже больше того, он остановил свой выбор на кровавой жертве Авеля! – Эфир был не на шутку встревожен этой давней несправедливостью.

– Нет, не поэтому, – возразила Лилит. – Дело в том, что Каин совершил роковую ошибку. От самого Сотворения боги запретили людям употреблять хмельное, но среди плодов земных, которые он принес к жертвеннику, оказалось вино, сделанное из забродивших фруктов. Каин глотнул немного вина и не совладал с собою, так кровь впервые смешалась с вином. Но боги не стали мстить Каину, ведь его жизнь тоже была частью эксперимента. Сын Змея ушел в добровольное изгнание, и его потомки воздвигли великие империи. Первой стала империя Крылатого Змея на западном берегу Атлантического океана, и ее божеством был провозглашен Пернатый змей Кецалькоатль. Другой империей стал Китай с его культом Дракона.

– Твоя версия многое объясняет, к тому же индейцы и китайцы действительно почти безбороды, – согласился Эфир. – И культ дракона у них по-прежнему на высоте! Какая же ты умница, Лилит! Ты – совершенство…

Как все чересчур робкие влюбленные, Эфир остро нуждался во вспомогательных средствах. Пока Лилит созерцала подвальную галерею, он поспешно достал из тайника за диваном заветную бутылку «Шартрез», на нее целиком ушел гонорар за два весенних пейзажа, написанных с натуры в Коломенском.

– Давай отметим нашу встречу, – предложил он, протягивая Лилит бокал.

– Я не пью вина, – девушка решительно отвела его руку, – искажать мышление при помощи яда глупо и нерационально.

– А как же порыв тонкого вдохновения и полет над бездной в волшебный мир, открытый только жрецу и суфию, едва окунувшему губы в золотой кубок? А как же китайская поэзия: и в собеседники Луну я пригласил сейчас, и тень свою позвал на пир, и трое стало нас! – Эфир поднял бокал к воображаемой Луне. – Или незабвенный Хайям…

– Типичный пример обезьяннего сознания, – заметила Лилит. – Набить брюхо, выпить перебродившей отравы, поорать при луне в компании себе подобных, выпить еще, а после поваляться с самкой…

– Прости, я прежде всего художник и романтик, и без этого допинга я не написал бы и десятой части своих картин, – не без рисовки отметил Эфир, пробуя на язык пряный «букет».

– Ты – прежде всего мужчина, – поправила Лилит его шаткие суждения. – Любовь пьянит гораздо сильнее. Должно быть, ты долгое время был лишен любви?

Она метнула в Эфира испытующий взгляд, одну из своих беспощадно-ласковых стрел с соблазном на острие, и художник принял вызов.

– Ты так необычно сложена. – Он обошел вокруг девушки с бокалом вина, точно обнес изумрудным факелом. – Позволь мне сделать несколько набросков, – пробормотал он, опустив глаза.

– Ну, если надо…

Повернувшись спиной, Лилит спокойно и несколько лениво сняла то немногое, что на ней было, и Эфир обомлел от ее полудетской трогательной наготы и от изумительной гладкости кожи. На ней не было ни волоска, ни пятнышка, ни самого малого изъяна, кроме бледного рисунка татуировки, оттеняющего изысканный оттенок ее тела – цвет зеленых испанских маслин, изредка еще встречающийся на старинных полотнах.

Эфир подхватил картон и, затаив дыхание, наметил на девственной белизне изящный поворот маленькой змеиной головки, летучий силуэт плеч и бедер, маленькие, едва развитые груди и неглубокую дышащую впадинку, продольно разделяющую ее тело… О боги! Эфир даже протер глаза и посмотрел со стороны, точно под другим углом зрения могло проявиться то, чего у Лилит не было и в помине: у нее не было пупка!

Эфир отбросил картон и грифель и рванул ворот рубахи, так что на пол, как переспелые семечки, посыпались пуговицы.

– Адам вкусил от древа познания, и добро смешалось со злом, – пряча усмешку, прошептала Лилит, опускаясь на алый бархат покрывала для натюрмортов и увлекая за собой потрясенного художника.

– Будь благословенна наша встреча! Будь благословенна… – Он гладил ладонями ее колючий и нежный затылок, ощущая свою внезапную наготу, словно эта странная девушка одним своим взглядом испепелила на нем одежду. – Ты пришла, ты настигла, ты озарила мою одинокую ночь! Ты сожгла, испепелила, разбила вдребезги то, что должно было умереть! – шептал Эфир, все глубже погружаясь в теплую обволакивающую тьму, в ее трепещущую сердцевину; еще миг – и самая темная, самая ослепительная тайна Вселенной раскроется перед ним, выталкивая волны излучений, рассыпая искры жизни, как взрыв сверхновой звезды. И он, позабыв свое имя, сбросив земное тело, снова летел в сонме бесплотных духов, рассекая миры, сквозь кольца воплощений к блистательному финалу!