Отношение Худякова к сорвавшемуся цареубийству носило двойственный характер: с одной стороны, он вполне искренне сожалел, что цареубийство не состоялось; с другой — считал, что оно было преждевременным, т. к. фактически сорвало какие-либо конкретные действия сложившегося заговора, который возглавлялся, как он сообщил Трофимову, им самим, а также Елисеевым, Курочкиным и другими литераторами.

Таким же двойственным это отношение было накануне покушения, напомним, и у остальных ишутинцев. Поэтому Худяков, даже давая деньги на пистолет, пытался, якобы, отговаривать Каракозова. И вполне определенно теперь Худяков вменял в вину Каракозову его излишнюю откровенность на следствии, в конечном итоге и приведшую к арестам всех или многих заговорщиков.

Совершенно очевидно, что если имела место инсценировка покушения, как мы предполагаем, то Худяков принимал в ней участие вслепую, как и сам Каракозов. Это, впрочем, соответствует и жестокой судьбе Худякова: вряд ли неизвестные высокие покровители Кобылина (о них ниже) рискнули бы допустить отправку Худякова на обычную каторгу, если бы он имел возможность своей откровенностью с Трофимовым или с кем угодно другим поставить под удар инициаторов и постановщиков столь зловещей пьесы.

Сам Худяков так и не вернулся к цивилизованному существованию, скончавшись в ссылке в 1876 году.

Дополнительным оправданием наших подозрений является совершенно невероятная дальнейшая карьера Кобылина. Напоминаем, что Кобылин — единственный (если не считать явно постороннего Путяту, смысл введения в дело которого, вероятно, и состоял в затушевывании собственной роли Кобылина), кто одновременно принадлежал и к кругу революционных деятелей — Худякову, Елисееву, Лаврову и всем прочим, и к кругу аристократов, в котором не так уж и сложно было подойти близко и к Тотлебену, и к великим князьям, и к самому царю. К тому же, в отличие от Путяты, Кобылин принимал самое непосредственное участие в подготовке Каракозова к покушению — юридически это осталось недоказанным, но участники следствия практически в этом не сомневались.

Кобылину с апреля по начало сентября 1866 года пришлось выдержать на следствии и на суде огромную психическую нагрузку. Это, однако, оказалось ему по силам. Награда же за его стойкость превысила всякое мыслимое вероятие.

Этот государственный преступник (или несостоявшийся государственный преступник) мгновенно дослужился до генеральских чинов и возглавил всю медицинскую службу русской армии — это несколько больше, чем тридцать серебренников, которые он несомненно заслужил за несчастного Каракозова.

Извиняемся за черный юмор в адрес последнего: вот и вылечился от сифилиса!

В конечном итоге, вероятной представляется следующая версия: через Кобылина сведения о заговорщицких организациях и Ишутина, и Елисеева с Худяковым стали известны кому-то еще, и вот этот кто-то и внес в обычную революционную возню тщательно разработанную ложную попытку цареубийства. В свою очередь у революционеров не оказалось психологического иммунитета противостоять воле этих внешних сил. Идея цареубийства, представлявшаяся им тогда совершенно несвоевременной, не вызвала у них морального осуждения, а лишь возбудила нездоровое любопытство.

Возвращаясь к князю Суворову и внезапно умершему Ножину, уместно предположить, что последний был личным агентом петербургского генерал-губернатора — примерно в той же роли, что ранее Л.Ф. Пантелеев. Это согласуется с тем, что Ножин, несмотря на все свое возмутительное поведение, не испытывал заметных гонений со стороны властей. Вполне вероятно, что внезапная болезнь (или все-таки убийство путем отравления) помешали Ножину получить личную аудиенцию у Суворова — отсюда и его отчаянное послание, не успевшее вовремя дойти до адресата.

Суворов был великолепным профессионалом, который едва ли мог позволить себе халатное отношение к подобной информации. Поэтому либо Суворов сам был в курсе готовящегося мнимого покушения (это не представляется нам вероятным, т. к. существенно противоречит мнениям о личном характере Суворова), либо кто-то позаботился о том, чтобы письмо вовремя не дошло до Суворова. Так или иначе, но в происшедшей истории последний оказался вне игры.

Едва ли не самым важным для решения вопроса об инициаторах этой великолепной провокации и ее истинном смысле является последующее поведение царя: вплоть до покушения А.К. Соловьева 2 апреля 1879 года Александр II тринадцать лет продолжал гулять по Петербургу практически безо всякой охраны — даже после убийства шефа жандармов Н.В. Мезенцова и покушения на его преемника А.Р. Дрентельна на тех же самых столичных улицах (об этом ниже). Он, следовательно, нисколько не допускал мысли, что какой-нибудь «Ад» возобновит свои попытки цареубийства (в Париже на царя в мае 1867 года покушались поляки, и это — совершенно иной сюжет).

Если даже царь и не был среди инициаторов инсценировки, то позже он должен был понять все — включая и то, что Каракозов, несомненно, явился жертвой провокации.

4 апреля 1866 года Александр II публично заявил: «Бог спас меня, доколе я Ему буду нужен, Он будет меня охранять. Если Его воле угодно будет меня взять, это свершится»[511] — против этого трудно возразить. Но такими деяниями, как несправедливый приговор Чернышевскому и тем более повешение несчастного Каракозова царь сам встал на путь, лишивший его, в конце концов, Божьего благоволения.

Подводя итоги этой во многом неясной по сей день истории, уместно вспомнить известную мудрость: посеешь ветер — пожнешь бурю. Ведь главным достижением тех, кто стоял за покушением Каракозова (было ли оно всамделишным или понарошку), стало то, что они ввели политическое убийство в обиход российской действительности.

Вся последующая эскалация насилия, вылившаяся в ХХ веке океанами крови, началась с выстрела 4 апреля 1866 года, и не так уж важно, был он настоящим или холостым — ведь залп «Авроры» тоже был холостым!

Жизнь в России текла обычным чередом. Приход новых людей в окружение царя привел к кардинальнейшим переменам в экономической политике: под руководством государственных учреждений был дан старт невероятному развитию промышленности и торговли.

Железнодорожное строительство стало предметом особой гордости всей страны вплоть до начала Первой мировой войны. С 1860 по 1880 год общая протяженность железных дорог выросла с 1.500 до 21.000 верст.[512] Россия по этому показателю уверенно выходила на второе место в мире, заведомо уступая только Соединенным Штатам.

Именно во второй половине шестидесятых годов были заложены и основы правильной коммерческой деятельности банков, разрушенной большевиками в декабре 1917 года.

В 1864 году в России был открыт первый частный коммерческий банк, в 1866 году — второй. В 1868 году открылось еще два, три — в 1869, шесть — в 1870 и десять — в 1871. С 1865 по 1873 год обороты Государственного банка увеличились в четыре раза, а коммерческих — в пятнадцать (безо всякой заметной инфляции!); при этом на счетах частных банков стало в полтора раза больше средств, чем в Государственном.[513]

Приход новых людей сразу ознаменовался и принятием важных прогрессивных законов. 21 ноября 1866 года принят закон, облагавший промышленников гораздо меньшим земским налогом, чем землевладельцев. Этот закон в течение следующего полугода подвергся ожесточенной критике в дворянских и земских собраниях, пока сам Александр II резким окриком не прекратил дискуссии. Данный эпизод еще раз подтверждал необходимость осторожности, с которой царь должен был относиться к расширению участия общества в государственном управлении.