Пеньковский сделался мелким журналистом и также издателем и еще дважды, в 1868 и 1872 годах, привлекался к расследованиям по революционным делам.

Характерно, что ни Элпидин, ни Пеньковский не оставили никаких свидетельств о событиях в Бездне и вообще старались не вспоминать о них…

Подведем итоги изложенным сведениям.

Очень трудно расценивать происшедшее в Бездне в качестве такой же спонтанной вспышки стихийного крестьянского движения, как и в других местах: слишком заметны тут целенаправленные влияния, организованные извне, хотя полностью все механизмы проведения операции вскрыть уже невозможно.

Ясно, что Щапов изначально предполагался Чернышевским и остальными революционными вождями в качестве ответственного за организацию революции среди раскольников — по-видимому и знания, и связи Щапова этому вполне соответствовали.

Очень нарочито выглядит и привлечение к этому делу Элпидина и Пеньковского — и неслучайных личностей среди казанских революционеров, и уроженцев данной местности, не утративших связей с ней прямо накануне решающих событий.

Антон Петров — классический религиозный подвижник по складу личности, человек экзальтированный, склонный и внушать мистические идеи другим, и самому поддаваться таким внушениям. Его совершенно конкретное пророчество в отношении трех залпов можно было бы трактовать тоже в качестве какого-то необычного телепатического явления. Но этому можно дать и гораздо более рациональное и неприятное объяснение.

Едва ли кто-либо из крестьян, не разбиравшихся, как мы знаем, даже в офицерской военной форме, имел представление о способах действия войск, призванных разгонять волнения и массовые неповиновения. Между тем солдаты и их командиры действовали строго в рамках инструкций и уставов, разбираться в букве и духе которых вполне могли соратники Чернышевского, имевшие хорошие связи и с русскими, и с польскими офицерами (служившими в русской армии). Целенаправленное внушение Антону Петрову его роли и задачи — со всеми подробностями, которые его ожидают, вполне можно было сделать еще накануне решающих событий — и такие люди, как Пеньковский и его возможные сообщники, имели для этого достаточно практических возможностей. В таком случае убежденность в трех холостых залпах, а не максимум в двух, имела особенное подлое провоцирующее значение!

Все дальнейшие действия по приданию спровоцированному конфликту как можно более широкой общероссийской огласки, уже ничего особо выдающегося из себя не представляют — хотя и это в истории России происходило в первый раз!

Заметим, в итоге, что у посторонних свидетелей событий в Бездне рыльце явно в пушку: ведь в любом варианте происшедшее заведомо наделило их ярчайшими впечатлениями. Если бы они действительно были совершенно посторонними наблюдателями, то ничто не мешало им поделиться этими впечатлениями (откровенно или не совсем) на благо истории — хотя бы через много лет. И вовсе не чуждыми литературе людьми все они были — и Щапов, и Элпидин, и Пеньковский. Уж Элпидину-то за границей и вовсе никакая цензура не мешала делиться воспоминаниями. И, однако, никому из них рассказывать о чем-либо, увиденном и пережитом в Бездне или в связи с Бездной, явно не хотелось. Это косвенная, но очень выразительная улика нечистоты их помыслов и, вероятно, и действий!

В целом же, с учетом тех неопределенных настроений, которые действительно царили в российском крестьянстве в 1861 году и могли, все-таки, вылиться в серьезные волнения и потрясения, события в Бездне оказались суровым уроком. Последующие события весны 1863 года все там же — в Казани и под Казанью — показали, что власти эти уроки усвоили неплохо.

Но и революционеры кое-чему обучились. Выяснилось это сразу же, в 1861 году.

В апреле 1861 произошла трагедия в Бездне, тогда же разгорелось пламя почти не затухавших волнений в Варшаве, а Чернышевский с ближайшими соратниками оказались в стороне, так и не сумев развернуть намеченную ими кампанию пропагандистских призывов. Но и они пытались даром времени не терять.

С.Г. Стахевич, пером которого записан и предыдущий рассказ Чернышевского о революционном полковнике, рассказывает об этом так: «Однажды я спросил Николая Гавриловича, какая судьба постигла тот адрес о польских делах, который предполагалось подать государю весною или в начале лета 1861 года. Адрес был составлен в духе доброжелательства по отношению к полякам; подписи к нему собирались на множестве отдельных листов по всему городу, между прочим, и в Медико-хирургической академии. Не знаю, как дело шло между профессорами академии; но из числа студентов оказалось порядочное количество желавших подписаться под этим адресом-петицией. На мой вопрос Николай Гаврилович ответил:

— Ничего из этого не вышло, и листы с подписями были впоследствии уничтожены инициаторами этого дела. Они надеялись, что соберут значительное число подписей среди людей с некоторым общественным положением, пользующихся некоторою известностью и почетом; но надежда не оправдалась: подобных подписей оказалось очень немного. Студенты да молодые люди, едва сошедшие с университетской скамьи, подписывали в довольно значительном количестве; но их подписи, взятые сами по себе, не могли произвести желаемого впечатления на наше правительство. Если бы состав подписавших был такой, как ожидали вначале, вышло бы не то. Адрес был бы подан, наши правители вообразили бы, что имеют перед собой обширный, широко разветвившийся заговор; лишнюю сотню тысяч солдат разместили бы в Петербурге и его окрестностях, значит — в Польшу отправили бы сотнею тысяч меньше; это чего-нибудь стоит. — Немного помолчавши, он прибавил:

— Конечно, в Петербурге без нескольких виселиц не обошлось бы… Разумеется, несколько человек были бы приговорены к смертной казни… Но ничего не вышло».[388]

Без виселиц в Петербурге тогда, к сожалению Чернышевского, все-таки обошлось. С этим никак не могли смириться ни он, ни его более молодые сподвижники.

Михаил Степанович Бейдеман[389] родился около 1840 года в дворянской семье в Бессарабской губернии. Он закончил Константиновское военное училище и служил поручиком в драгунском полку. Но служба царю и отечеству была не по душе молодому офицеру: в 1860 году он эмигрировал и в течение последовавшего года побывал и волонтером у Гарибальди,[390] и наборщиком в типографии Герцена в Лондоне. Ни то, ни другое не удовлетворило его. В той же типографии он отпечатал собственноручно составленный подложный манифест якобы от имени Константина I (т. е. брата царя), призывавший к всенародному восстанию, и выехал в июле 1861 (неизвестно, со сколькими экземплярами этой агитки) назад в Россию. На границе его и задержали — подобный эпизод был не единичным, и представляется, что III Отделение достаточно плотно отслеживало в Лондоне деятельность Герцена и его соратников.

На первых же допросах Бейдеман чистосердечно заявил, что главной его целью по возвращении было убийство Александра II. Последний в долгу не остался, и распорядился 29 августа того же года заключить Бейдемана «без суда» и «до особого распоряжения» в Алексеевский равелин Петропавловской крепости — самое мрачное и тяжелое из долговременных заведений такого рода пожалуй за всю историю России, наверняка уж — за всю историю царской России.

Неизвестно, в какой степени благословили Бейдемана на его миссию Герцен и Огарев, но они, несомненно, были в ее курсе. Затем они, по-видимому, вообразили, что лучшей помощью Бейдеману будет скрывать его принадлежность к кругу их ближайших соратников; возможно также, что они исходили и из эгоистических мотивов, не желая солидаризироваться с заведомо провалившимся предприятием.