Практика восхищенного отношения к русскому крестьянству, публично пропагандируемого ведущими идеологами славянофильства вслед за Пушкиным, выливалась отнюдь не в гуманнейшее обращение просвещенных помещиков со своей крещенной собственностью. Характерно, например, что один из основателей славянофильства, А.С. Хомяков, славился именно жесточайшей эксплуатацией собственных крепостных и был весьма расчетливым предпринимателем.[249]

Всеобщей нормой почти для всех помещиков без исключений окончательно стало отношение к крепостным как к вещи — предмету абсолютно произвольного обращения, включая куплю и продажу. В том числе и к собственным крепостным наложницам, и к детям от этих наложниц, которых тоже запросто продавали за деньги и отдавали за долги.

И не возникало практически никаких публичных, в том числе литературных протестов против такой реальности — так, только какая-то беззубая ерунда вроде «Муму» И.С. Тургенева. Только позднее, после отмены крепостного права, появились страшные произведения на эту тему у Н.С. Лескова, Д.Н. Мамина-Сибиряка, немногих других авторов. Тогда же прорвался заговор молчания и в публицистике, и в мемуарах.

Совсем иными были настроения самих крепостных — приведем характернейшие примеры, причем советских авторов среди мемуаристов не имеется.

В 1839 году в связи с бракосочетанием дочери царя Марии Николаевны прошел повсеместный слух о готовящемся освобождении крестьян.[250]

«/…/ в Казанской губернии в этот год было сильное возбуждение крепостных крестьян против помещиков, совершались убийства помещиков из засад, а одного помещика сожгли на костре. В имении графа Блудова стояла сотня казаков для усмирения бунтующих крестьян, которые до полусмерти избили немца-управляющего. Новый управляющий иначе не выезжал в поле к работающим мужикам, как с заряженными пистолетами и в сопровождении казаков. В печать тогда подобного рода известия не могли попасть. Было сделано строгое распоряжение тщательно скрывать эти волнения и следить за частной перепиской, чтобы печальные происшествия не могли распространяться.

Казанские помещики, знавшие за собой грехи, были перепуганы, переодевались в купеческое платье, если им приходилось ехать в дорогу; ложась спать, баррикадировали двери и окна комодами, столами и стульями, имели наготове заряженные пистолеты и ружья».[251] Добавим, что сведения мемуаристки подтверждаются сохранившимися официальными архивными данными.[252]

«Двое дворовых, Григорий Антонов и Афанасий Дементьев, двоюродные братья, крепостные помещика Могилевской губернии Л-ского, убили в один день, но в разных местах шесть и ранили восьмерых человек дворянского сословия. /…/

Скоро преступники были пойманы; они показали следующее: 19 января 1846 г. некоторые из дворовых людей помещика Л-ского ночью самовольно отлучились для гулянья и вернулись домой 20-го на рассвете, за что один из них Ивка Янишев был наказан 20-ю розгами; услыхав его крики, оба преступника сбегали за ножами и начали свою кровавую расправу в имении, убив нескольких родственников помещика; самого помещика им убить не удалось; затем они захватили в конюшне двух лошадей и поскакали к соседнему помещику П-му; /…/ вызвали господина через его лакея, и один из преступников, целуя руку П-ского, ранил его ножом в живот; на крик выбежала жена П-ского, — несчастная подверглась той же участи; убийцы ворвались в дом, ранили гувернантку, которая стала было давать преступнику деньги, но они, со словами: «не нужны нам твои деньги», вышли во двор /…/ и, сказав людям П-ского, чтобы не спасали своего господина, ибо участь эта предстоит не одним их господам, но всем помещикам губернии, что крестьяне за это отвечать не будут, а что, напротив, сзади их скачут жандармы для проверки их действий, бежали /…/. Им удалось ранить смертельно и третьего помещика К-ского и его жену; бывшие здесь дворовые пытались было их схватить, но опять неудачно. /…/ братья вернулись домой, заехали к мельнику, переменили платье и скрылись, но не надолго, и 27 января были пойманы.

По отзыву соседних помещиков, управление во всех трех имениях было хорошее, особенно у Л-ского, которому принадлежали преступники и где они начали убийства. Сами убийцы — незаконнорожденные, более работали на себя, чем на господина, имели некоторое состояние; первый брат умел читать, а второй — читать и писать и по-русски и по-польски; оба домогались и прежде свободы, разглашая слухи об освободительных указах /…/, оба грозили и прежде бунтом. Преступники показали, что они совершили преступление без уговора, в исступлении; они схватили ножи, чтобы не допустить себя до телесного наказания.

Комиссия военного суда приговорила обоих убийц пргнать сквозь строй чрез тысячу человек шесть раз и затем отправить на каторгу»[253] — едва ли при получении шести тысяч ударов палкой по спине можно было сохранить жизнь!

«/…/ не проходило года без того, чтобы кто-либо из помещиков в ближайшей или более отдаленной округе не был убит своими крестьянами. В газетах об этом, конечно, никогда не писали, но известия о таких случаях были совершенно достоверны».[254]

«Старшее поколение, мирное и доброжелательное, не видело в крепостном праве никакой несправедливости по существу: крестьяне не могли обойтись без опеки /…/. Но старшее поколение не скрывало от себя, да и от нас, младшего поколения, что бывают, к сожалению, большие и дурные злоупотребления, но они приписывались дурным личным свойствам того или другого помещика. Помню, отец говорил мне и указывал, где в нашем деревенском соседстве помещик был убит своими крестьянами; факт был преступный, но и помещик был виноват. Потом случалось слышать о других происшествиях подобного рода, о жестокостях помещиков, о бунтах крестьян; раз мне привелось видеть самую «торговую казнь» — наказание кнутом».[255]

«Одной из весьма нередких причин угнетения крестьян помещиками было покушение последних на жен и дочерей своих крепостных. Смелые мужья и отцы подвергались гонениям, податливые делались фаворитами. /…/ При существовании крепостного права наш общественный строй стоял, можно сказать, на пороховой бочке: достаточно было малейшей искорки, чтобы произвесть в нем взрыв: то помещики истязали наказаниями и обирали поборами своих крепостных крестьян, то крепостные крестьяне убегали в одиночку и массами от своих помещиков, бунтовали и избивали их».[256]

«Когда по поводу одного из таких нападений моим отцом, князем Сергеем Васильевичем Волконским, были однажды приглашены для обсуждения этого вопроса несколько соседних помещиков во второй уже половине 50-х годов, то из объявления съехавшихся оказалось, что из собравшихся редко кто избежал нападения со стороны крестьян или дворовых, а на некоторых такие покушения прямо на жизнь были произведены даже не один раз. Но большинство считало нужным молчать, видя в оглашении таких случаев не только что-то позорящее для того, на кого оно было произведено, но и опасное для сохранения помещичьего авторитета».[257]

«По частным, но достоверным сведениям, в последние годы в некоторых подмосковных губерниях — Тульской, Рязанской, Тверской — крестьяне стали довольно часто подвергать своих помещиков телесным исправительным наказаниям, чего прежде не бывало. Едва ли это не самый верный признак падения нравственного авторитета помещичьей власти».[258]