События 1866 года радикальным образом изменили всю политическую атмосферу в стране и нагляднейшим образом прояснили реальную расстановку сил.
Массовый всеобщий восторг по поводу чудесного спасения царя 4 апреля и столь же всеобщее одобрение торжеству правосудия, завершившемуся публичной казнью Каракозова 3 сентября (таким зрелищем впервые в XIX веке была осчастливлена Россия) и публичным помилованием Ишутину 4 октября, стали весомыми аргументами в столкновении Александра II с придворной оппозицией. Стало ясно, что всякая оппозиция может быть раздавлена с такой же легкостью, как шляхетское повстанчество.
Повесили только одного, собирались повесить еще десятерых, а могли повесить хоть тысячу — и никто бы не заступился за людей, дерзнувших поднять руку на Царя-Освободителя. Легко представить себе, какой лес виселиц соорудили бы на его месте Петр I или тот же Сталин.
Л.А. Тихомиров много позже так характеризовал настроения в верхах общества той эпохи: «Они понимали, что если бы Царь захотел, то он мог бы искоренять своих «супостатов» даже по примеру Ивана Грозного, и ничего бы с ним нельзя было сделать. Обезопасенный лично в какой-нибудь Александровской слободе[508], — он мог бы сделать все, и народ поддержал бы его во всем с беспрекословным послушанием и с полным сочувствием. Понимая это очень хорошо и, сверх того, в большинстве только из либерального «баловства» занимающийся оппозицией, наш слой жаждущих «политических вольностей» крамольничал лишь в потихоньку, с оглядкой, в меру, терпимую властью».[509]
Но Александр II был не только заведомо более гуманным и цивилизованным человеком, чем прославленные монстры отечественной истории, но, похоже, не уступал им ни в уме, ни в коварстве.
Царь мог покарать ослушников, но помиловал; это был его вклад в заключение некоего неформального соглашения. В ответ он получил совершенно очевидный отказ оппозиции от всякой опасной подрывной деятельности.
Условия мира между царем и оппозицией долго соблюдались обеими сторонами — урок 1866 года был усвоен всерьез. Пока что Александр II оказался стороной, наиболее выигравшей от каракозовского покушения — так, по крайней мере, должен был считать он сам.
В конечном итоге, развязка сюжета получилась столь блистательной, что невольно возникает вопрос: а не была ли столь же блистательной и его завязка?
Например: а случайно ли у выхода из Летнего сада рядом с Каракозовым стоял Комиссаров?
Здесь ответ ясен: костромской крестьянин Комиссаров оказался на месте покушения, конечно, совершенно случайно. Если бы исполнителя на его роль подбирали заранее, то, очевидно, выбрали бы кого-нибудь поприличнее: отец Комиссарова был сослан в Сибирь за какое-то чисто уголовное преступление. Теперь, после 4 апреля, отца были вынуждены амнистировать и вернуть на родину — это вызвало определенную неловкость.
Но главное, разумеется, в том, что на подобную случайность или неслучайность никак нельзя заранее полагаться (тем более, что Комиссаров — не профессионал из какой-нибудь команды «Альфа»).
Комиссаров, в свою очередь, оказался еще одной жертвой покушения: заласканный славой, он в течение следующего десятка лет вдребезги спился, в приступе белой горячки пытался убить жену и застрелился сам.
Зато более интересен вопрос: а были ли вообще пули в пистолете Каракозова и если были, то из какого материала их изготовили?!
Случайно (опять случайно!) присутствовавший на месте действия признанный супермен и великолепный военный инженер Тотлебен, мгновенно представивший публике подвиг Комиссарова, ведь по существу этим актом объяснил, куда же подевалась пуля, в упор выпущенная в царя.
Между тем, в высших кругах Петербурга утвердилось мнение, что Комиссаров был не открытием, а изобретением Тотлебена; это было весьма вероятно, поскольку никто из остальных свидетелей (включая даже самого Каракозова) поступка Комиссарова не заметил. Мотивы Тотлебена трактовали как чисто пропагандисткий трюк — стремление представить крестьянство в лице Комиссарова спасителем царя от дворянства в лице Каракозова.
Но эта версия не выдерживает критики: новоявленный Сусанин сразу был возведен в дворянское звание, а принадлежность Каракозова к дворянству было запрещено афишировать.
Министерство внутренних дел распорядилось: «принять меры к устранению толков, что преступник сын помещика и считать его нигилистом из учебных заведений».[510] Любопытно, что данное распоряжение фактически выполнялось и в советское время. Александр II решительно пресек тем самым всякие спекуляции на сословном антагонизме.
К тому же в самый момент покушения ни Тотлебен, ни кто-либо иной из заранее не посвященных (!) не могли знать истинных званий Комиссарова и Каракозова: если Комиссаров и выглядел типичным провинциальным крестьянином (даже этого мы в точности не знаем), то про Каракозова ничего определенного заранее сказать было нельзя.
Другие возможные мотивы Тотлебена никому в голову не пришли. Современникам 1866 года это простительно, но ведь ложные покушения в будущем стали достаточно распространенным приемом, и вероятно одно из них произошло уже на следующий год в Париже — на того же Александра II.
Тотлебен же был специалистом, лучше всех в России способным соорудить любой пиротехнический трюк.
К тому же совершенно в стороне остался вопрос о том, каким путем проследовал пистолет Каракозова с места покушения, где он был якобы отобран у убегавшего Каракозова схватившими его жандармами, в руки следователей комиссии Муравьева — во втором стволе пистолета оставался заряд, воспользоваться которым не сумел Каракозов. Было бы очень естественным и не могло вызвать никаких подозрений, если бы первоначально пистолет попал к Тотлебену в карман.
Что касается пути следования пистолета на место покушения, то на следствии только выяснилось, что 15 рублей на его покупку Каракозов получил от Худякова; последний этого не отрицал, объяснив пожертвование денег благотворительными мотивами и незнанием истинной цели их предназначения.
Кроме того, в момент покушения Каракозов был в пальто, которое он также получил по тем же благотворительным мотивам от того же Худякова. Это могло быть незначительной деталью, а могло — весьма значительной: ведь пальто имело возможность играть роль опознавательного знака, по которому кто-либо, скажем — тот же Тотлебен, не знавший, что легко допустить, Каракозова в лицо, мог сразу выделить его в толпе и принять меры к тому, чтобы после выстрела сделать все, заранее предусмотренное. Разумеется, перемещениям данного пальто следствие уделило еще меньше внимания, чем маршруту пистолета.
В III Отделении, однако, ясно понимали, что следствие не вскрыло самого интересного. Поэтому дополнительные сведения пытались получить, подослав к Худякову, находившемуся на каторге, специального агента А. Трофимова, игравшего по легенде роль ссыльного поляка Трохимовича — совершенно беспрецедентная операция по тем временам! Тот ненавязчиво влез в доверие к Худякову, и в 1867–1868 годах они проводили много времени в совместных беседах.
Нет оснований считать, что Худяков заподозрил своего собеседника. Постепенно их разговоры становились все откровеннее. Ни одного нового имени Худяков, однако, не произнес, но выяснилось, что он сам присутствовал на месте покушения и видел, что выстрелом пистолет вырвало из руки Каракозова (взоры непосвященных свидетелей были, естественно, за мгновения до выстрела обращены на царя).
Худяков это объяснил тем, что, по его мнению, в заряде было больше пороху, чем следовало; кто же все-таки колдовал с пистолетом накануне покушения — это осталось неизвестным. Заметим, что именно такой механический эффект был возможен, если отсутствующая пуля заменялась дополнительным зарядом пороха; впрочем, подобное рассуждение не может, конечно, юридически опровергнуть возможности все же наличия пули в стволе.
