Законом 24 ноября того же года государственные крестьяне были признаны собственниками земельных наделов, находившихся в их руках. Они имели право продавать эту землю в любые руки. Однако они по-прежнему были обязаны уплачивать государству оброчную подать, а в случае продажи земли определенная сумма поступала в казну. Выплатой той же суммы крестьянин сам становился полным юридическим собственником земли и освобождался в дальнейшем от оброчной подати. Тем самым в значительной степени устранялись основные помехи для свободной конкурентной дифференциации этой части крестьянства и выделения из их состава полноценных фермеров — с неизбежным разорением всех остальных и переселением в города.
Любопытная вещь: 21 октября 1867 года Валуев записал в дневнике: «Заседание Кавказского комитета. Нефтяное дело. Государственный канцлер кн[язь А.М.] Горчаков /…/ сказал /…/ с свойственною ему во всех неиностранных делах невежественною наивностью, что при расстройстве наших финансов следует надеяться на провидение, которое может исправить их обильными нефтяными источниками»[514] — как великолепно этот «невежественный» князь заглянул на 100–150 лет в будущее!!!
Разумеется, такие перемены вызывали зубовный скрежет у «прогрессивной общественности».
С 1872 года, как упоминалось, в России начинают интенсивно переводить и печатать Маркса. Доходило до того, что очередные тома «Капитала» выходили на русском языке чуть ли ни раньше, чем на немецком. Дело тут не в том, что русские читатели переходили на марксистские позиции — до этого было еще далеко, но убийственная критика капитализма, безграмотно проводимая Марксом, приходилась в России очень по сердцу.
Марксу вторили доморощенные «теоретики». Еще в 1863 году находившегося в ссылке в Астрахани В.В. Берви-Флеровского арестовали по подозрению в причастности к Казанскому заговору, после чего последовало еще семь лет ссылки по разным углам, в том числе — в 1866–1868 годах в Вологду, где он близко сошелся с находившимися там же Лавровым и Шелгуновым. В 1869 году в своем знаменитом труде «Положение рабочего класса в России» — настольной книге не одного поколения революционеров — он агитировал вполне определенным образом: «Промышленная Россия — это страна бедности и богатства; тут одно семейство зарабатывает триста рублей в год, а рядом другое умирает с голоду. /…/ наш крестьянин обнаружил несравненно более такта и здравого чувства, чем западноевропейский. Он нашел великую истину, которой западноевропейский работник никогда не понимал. /…/ Пока вся земля будет предметом собственности, до тех пор будет существовать и крупная и средняя собственность; произвести самое выгодное экономическое положение можно только при всеобщем распространении безоброчного общинного владения».[515]
Осенью 1868 года на арену выступило уже новое поколение интеллигентов, родившихся в самой середине ХIХ века. Студенчество, прижатое ухудшением материального положения своих родителей, ударилось в уже традиционные волнения — благо после неурожайного 1867 года пришли урожайные 1868 и 1869 — с соответствующим, напоминаем, подъемом цен в студенческих столовых.
В эти годы, когда еще немного времени прошло после неудачной во всех отношениях попытки Каракозова, сочувствие к революционной деятельности было на самом минимуме. Тем не менее в России нашелся один человек, едва не перевернувший все вверх ногами. Это был Сергей Геннадиевич Нечаев.
Он только что перевалил через двадцатилетний возраст, был выходцем из самых низов, научился читать, по его собственным уверениям, лишь в шестнадцать лет, но упорным трудом уже достиг звания народного учителя (т. е. учителя начальной школы) и сумел стать авторитетным лидером в столичной студенческой среде — вместе с упоминавшимся П.Н. Ткачевым.
«На различных студенческих квартирах Нечаев и его единомышленники выступали с призывом к студентам бросить науку, оставить учебные заведения и итти в народ, чтобы подготавливать его к восстанию. /…/ «В народ» — это был лозунг, брошенный Бакуниным в № 1 «Народного Дела», вышедшим в 1868 году. /…/ очевидно, что Нечаев усвоил себе бакунинский лозунг».[516]
В начале 1869 года произошли аресты вожаков беспорядков, но Нечаев исчез. Позже выяснилось, что он побывал за границей, где сумел втереть очки Огареву и Бакунину, представившись лидером солидной российской нелегальной организации.
Герцен ему не поверил: «Нечаев был до того антипатичен Герцену, что он постоянно отдалял его и никогда не допускал в свое семейство. Если же Нечаев появлялся у него в доме, то говорил своим: «Ступайте куда хотите — вам незачем видеть эту змею».»[517]
Однако Герцен был вынужден, по настоянию друзей, выдать Нечаеву тысячу фунтов стерлингов, оставленных на революционные нужды неким П.А. Бахметевым (праобраз Рахметова в «Что делать» Чернышевского), отплывшим с другой частью своего капитала на поиски земного рая в южные моря и сгинувшим без следа.
Вернувшись в Россию, Нечаев распустил слухи, что был заключен в Петропавловскую крепость, откуда и сумел бежать за границу — будущее показало, что он накликал на себя беду. Само собой, теперь он опирался и на авторитет известнейших эмигрантов.
Осенью 1869 года Нечаев развернул энергичнейшую деятельность по созданию нелегальной организации — «Общества Народной Расправы». В его грандиозных замыслах было и цареубийство, и захват Зимнего дворца, и революция, назначенная на 19 февраля 1870 года. Составлял он даже и списки деятелей, подлежащих уничтожению, предвосхищая революционные идеи 1937 года, значился там среди прочих и Катков…[518]
Но ничего из этого не вышло: людоедская энергия Нечаева неудержимо требовала азарта и крови. Будучи не в силах подвигнуть соратников к активной деятельности, он решил их спровоцировать и повязать кровью: объявил предателем студента И.И. Иванова — одного из участников своего кружка, имевшего уже достаточный политический опыт (Иванов был знаком еще с Ишутиным[519]), а потому скептически относившегося к вранью Нечаева.
Последний организовал в ноябре 1869 года коллективное, почти что ритуальное убийство Иванова. Дилетантски осуществленное преступление было сразу раскрыто, что привело к множеству арестов.
Нечаев снова бежал за границу, и продолжал морочить головы Огареву и Бакунину (Герцен умер в январе 1870 года в Париже), пока в мае 1870 года там не появился Лопатин, привезший выкраденного из ссылки Лаврова, и не объяснил патриархам эмиграции, какого субъекта они пригрели.[520]
Произошло это весьма вовремя: «Нечаев стал подговаривать Генри Сэтерленда, к которому Огарев относился как к сыну, вступить в бандитскую шайку, которую Нечаев намеревался организовать в целях ограбления туристов, путешествующих по Швейцарии».[521]
Соратников Нечаева (87 человек, разбитых на группы) судили в Москве летом 1871 года открытым процессом. Впечатление, произведенное на публику, оказалось двояким: власти не ошиблись, желая воспользоваться Нечаевым для возбуждения антипатии к революции — роман «Бесы» это отразил очень ярко, но суд возбудил и иные настроения.
О двойственности отношения к «нечаевщине» пишет и Тихомиров: «заговор Нечаева был некоторого рода насилием над молодежью. Идти так далеко никто не намеревался, а потому система Нечаева, — шарлатанство, надзор, насилие, — была неизбежна. Честным, открытым путем нельзя было навербовать приверженцев. Поэтому с разгромом нечаевцев наступила «реакция», т. е. среди молодежи не только не было (почти) революционно действующих людей, но сама мысль о революционном действии была скомпрометирована. Нечаева масса молодежи считала просто шпионом, агентом-подстрекателем, и только его выдача Швейцарией, последующий суд и поведение Нечаева на суде подняли этого человека, или хоть память его, из болота общего несочувствия. /…/ всякая «нечаевщина» была подозрительною. Говорить о каких-нибудь заговорах, восстаниях, соединении для этого сил и т. п. было просто невозможно: всякий бы от тебя немедленно отвернулся»[522] — здесь существеннее всего то, что на открытом суде в начале 1873 года личность даже самого Нечаева производила уже далеко не столь негативное впечатление на публику, какое выражал Достоевский.
