«Бога ради, шевалье, прикончите его!»

«Только ради Бога и вас, мадемуазель, — ответил он. — Вы столько сделали нынче ночью, что я ни в чем не могу вам отказать».

И с легкостью стрелка, бившего влёт морских ласточек из лодки, которую волна вздымала и опускала, как качель, он с тридцати шагов по прямой так точно послал пулю из карабина, когда колесо проходило мимо него, что она насквозь пронзила грудь человеку, распростертому на этой подвижной мишени.

Кровь заструилась на белое крыло, окрасив его пурпуром, и поток ее, брызнувший из переполненного тела, как вода из насоса, оставил красное пятно на стене. Шевалье Детуш не солгал! Он преобразил эту мирную и радостную Синюю мельницу в страшную Красную мельницу. Если, эта мельница, ставшая местом свершения казни над предателем, чья измена, без сомнения, сопровождалась подробностями, о которых мы никогда не узнали и которые, разумеется, были отвратительны, иначе воздаяние не было бы столь неумолимым, — если эта мельница существует поныне, она до сих пор продолжает называться Кровавой. Люди, вероятно, уже не помнят, чья рука и почему пролила здесь кровь, испачкавшую зловещую стену; но это пятно видно даже теперь и еще долго будет говорить о чем-то ужасном тому, кто пройдет здесь в дни, когда очевидцев случившегося больше не будет в живых.

— Суровым же, однако, мужчиной была Прекрасная Елена! — задумчиво заметил аббат.

— Сурового мужчину не удовлетворили ни эта месть, ни эта казнь, брат мой, — продолжала м-ль де Перси. — Мы-то подумали, что он успокоился, но он почти сразу же рассеял наше заблуждение. Наша вторая экспедиция удалась, и мы все вместе покинули холм: одни направлялись в Туфделис, другие — по своим делам. Мы в последний раз шли отрядом. Как предсказал всегда безошибочный Детуш, солнце еще не скрылось за горизонтом. Отойдя уже довольно далеко по дорогам равнины рядом с Жюстом Лебретоном, я повернулась и бросила прощальный взгляд на оставленную нами высоту. Солнце, покрасневшее, словно от обиды, что ему приходится опускаться ниже земли, бросало нечто вроде кровавого взора на Кровавую мельницу. Ветер с моря, куда вскоре предстояло выйти Детушу, раскручивал вдали крылья мельницы, все быстрей вращавшие труп предателя. Внезапно над остроконечной крышей мельницы я заметила струйки дыма. Я сказала об этом остальным.

«Очищает только огонь!» — отчеканил Детуш.

И он признался, что поджег мельницу изнутри и с воинственной веселостью — шуан никогда не умирал в нем! — добавил:

«Меньше патриотам хлеба на обед достанется».

Когда мы уходили, огонь еще только тлел, а теперь из клубов дыма вырвалось пламя и заволокло вершину холма.

«По мертвым ставят свечи, — сказал Детуш. — Вот я и поставил свою по господину Жаку. Нынче ночью в туманах Ла-Манша мне отрадно будет долго следить за ее светом».

— Прошагав еще некоторое время, — по-прежнему рассказывала м-ль де Перси, — мы вышли на перекресток нескольких дорог, которые вели к различным городам и селениям края. Здесь мы обменялись последним рукопожатием и вынуждены были расстаться. Одни двинулись на Гранвиль и Авранш, другие — в сторону Вира и Морена. Мы уговорились, что, если снова понадобится взяться за оружие, встреча состоится в Туфделисе. Детуш направился прямиком к берегу. Мы с Лебретоном были единственными из Двенадцати, кто до последней минуты оставался с этим человеком, предметом нашего теперь уже трагического интереса и любопытства, так и не утоленного до конца дней. Нам предстояло вернуться в Туфделис через Мьели, как называются тамошние отмели, тянущиеся вдоль извилистой береговой линии. Когда мы сошли с пахотной земли на голые пески, уже успела спуститься ночь и взойти луна. Шевалье вел нас с уверенностью человека, знающего дорогу. Благодаря своему опыту моряка он с точностью до минуты знал время прилива, который должен был унести его в Англию. Хотя Детуш ничего нам не сказал, мы предполагали, что на этом отдаленном берегу у него есть какой-нибудь верный рыбак. Каково же было наше удивление, когда с последней дюны, на которую мы взобрались вместе с ним, нам по всей длине побережья открылось необъятное, блестящее, спокойное, но совершенно безлюдное море! Нигде не было видно ни одной живой души, никого, кто поджидал бы Детуша у вытащенной на берег лодки, которую можно было бы столкнуть в воду, чтобы она унесла шевалье.

«А! — почти обрадовался он. — Сегодня я уверен, что на берегу, благодарение Богу, нет соглядатаев. Узнав, что я в тюрьме, они получили возможность спокойно спать: до них ведь еще не дошла весть о моем освобождении, которая исцелит их от греха праздности. Господа из береговой стражи полагают, что нынче утром меня гильотинировали, вот они и устроили себе отгул».

— Экие тюлени! — перебил рассказчицу г-н де Фьердра, который в качестве завзятого рыбака не терпел водного надзора, кто бы его ни осуществлял. — Эти солдаты-амфибии одинаковы при всех режимах. До Революции, если человек не совершал подвига, крест Святого Людовика давался за двадцать пять лет офицерской службы, а береговой страже — за пятьдесят. Это ставило ее на место.

— Да, — подтвердила м-ль Юрсюла, равнодушная к военным отличиям и сказавшая свое «да» так же, как произнесла бы «нет». — Зато какая красивая у них была форма — мундиры белые, отвороты цвета морской волны! — мечтательно добавила она. Может быть, ей представился такой мундир на чьей-то фигуре, приглянувшейся в молодости, и все это промелькнуло, словно чайка в сером тумане ее убогих воспоминаний.

Однако м-ль де Перси мало волновали мечтания м-ль Юрсюлы и презрительная антипатия г-на де Фьердра. Она просто не обратила на них внимания и продолжала:

— «Но на чем же вы поплывете, шевалье? — спросила я Детуша. — Я не вижу на берегу даже доски, а вы, надеюсь, не собираетесь перебираться с французского берега на английский вплавь».

«Это возможно, — серьезно отозвался шевалье. (Почем знать, не чувствовал ли он в себе достаточно сил и на это?) — Но, мадмуазель, хоть на берегу и нет досок, они найдутся под ним».

Вот когда мы оценили предусмотрительность и находчивость этого человека, рожденного для партизанской войны. Память на местность у него была как У заправского лоцмана, причем не только на море. Он осмотрел песок, на котором мы стояли, и вытащил из-за пояса куртки серповидный ножичек, несомненно подобранный им на мельнице, потому что синие не решились бы оставить такому человеку даже обломок какого-нибудь лезвия. И этим ножичком он принялся копать песок, как делают ловцы щурят.

— Лучше сказать «охотники на щурят», — серьезно, как догмат веры, поправил г-н де Фьердра. — Я никогда не понимал, как это — ловить рыбу не в воде.

— Через несколько секунд, — продолжала рассказчица, — Детуш откопал свою лопату, а десять минут спустя — свою лодку. Он сам зарыл ее здесь в песок после прошлой высадки. Таков уж его обычай, пояснил шевалье. Он никому не доверяет.

Вынужденный возвращаться на сушу для доставки по адресу вверенных ему депеш, Детуш не мог оставлять лодку где-нибудь на привязи — ее обнаружила бы береговая стража.

Откопав лодку, он отнес ее в море, для чего ему даже не потребовалось напрягаться: челнок был сущей пушинкой. Шевалье прыгнул в него, и суденышко заплясало на волнах. Детуш уже опять стал Осой, теперь ему оставалось стать Блуждающим огоньком.

Веслом, воткнутым в песок, он удерживал лодку, привстававшую на волне, как горячий фыркающий конь.

«Прощайте, мадмуазель, и вы тоже, господин Жюст Лебретон, — сказал Детуш, перейдя на нос суденышка и помахав нам рукой. — Кто знает, когда мы свидимся, да и свидимся ли вообще. Крестьяне устали, война изживает себя. Разве не идут повсюду разговоры о замирении? Чтобы вновь разжечь войну, сюда следовало бы прибыть одному из принцев, но он не прибудет, — добавил шевалье презрительным тоном, который резнул меня и который я не раз слышала из уст самых преданных слуг. (И она бросила укоризненный взгляд на брата.) — Я больше никого не доставлю на этот берег в своей лодке, которая привезла господина Жака. Если война кончится, чем станем все мы — хотя бы я, не годный, кроме нее, вообще ни на что? Я отправлюсь куда-нибудь, чтоб меня убили и никто на этом берегу не слышал больше о шевалье Детуше».