— Две секунды ощущения полета на гиппогрифе,[374] — усмехнулся аббат, — но у гиппогрифа были крылья, так что заслуги Ариостова Руджера уступают заслугам твоего героя, сестрица.
— В другой раз, — продолжала она, радостно трепеща при воспоминании об успехе того, кого аббат назвал «ее героем», — скучая в дождливый день у одного приятеля — по-моему, им был этот бойцовый петух де Ферманвиль, — он предложил хозяину: «Не подраться ли нам для развлечения на дуэли?» Они тогда находились в Валони, а там время убивали ударами шпаг. Ферманвиль, не найдя что возразить, сослался на то, что у него всего одна сабля, и Жюст сказал: «Бери себе клинок, а мне отдай ножны». Ферманвиль, человек храбрый, не принял такого дележа, но Жюст Лебретон принудил-таки его защищаться клинком, бросившись на приятеля и огрев его ножнами.
— Я не буду больше вставлять замечаний, Перси, — покаялся вечный насмешник аббат, — иначе ты расскажешь мне еще один анекдот о своем любимце Жюсте, и Фьердра придется слишком долго ждать твоей истории, а он уже без того щиплет от нетерпения свою муфту.
— Я закончила, — объявила она, — но это было не просто ораторское отступление, брат. Мне требовалось, хотя бы в интересах рассказа, дать вам понять, чем был Жюст Лебретон, любивший опасность не так, как любовницу: ее всегда находят достаточно хорошенькой…
— И достаточно опасной, — скаламбурил остряк аббат.
— В то время как он, — продолжала м-ль де Перси, — никогда не считал опасность достаточной, что, кстати, лишний раз и доказал тогда в деле Детуша, усугубив ее неосторожностью, которая стала причиной смерти господина Жака и могла обречь всех нас на истребление в стенах Кутанса.
Старая львица произнесла свою тираду столь же пылко, как все, что говорила, но по тону ее легко было догадаться, что она не держит зла на своего великолепного сорвиголову Лебретона.
— Ферму Може, владение приютивших нас крестьян Ла Варенри, мы покинули между одиннадцатью и полуночью, — вновь возвысила она голос. — Мы покинули ее, чтобы не возвращаться. В случае успеха доставить туда Детуша мы не могли — ферма была слишком близка к городу; в случае неудачи никто из Двенадцати вообще не мог никуда вернуться. У каждого из нас был отличный короткий карабин, запас пороха и пуль, а на поясе — нож, которым можно вспороть брюхо кабану. Только Кантийи из-за руки на перевязи, сделанной из вашей косынки, Сента, заменил карабин пистолетами. Он так и шел с одним из них в руке. Когда мы оставили ферму Може, предательский лунный свет подсказал заместителю нашего весельчака Дефонтену такие слова:
«Меняю Фебу[375] на Фебе. Сегодня ночью я предпочел бы небесной Фебе мадмуазель Фебе де Тибуто».
В самом деле, эта злосчастная луна могла сыграть с нами дурную шутку — и не одну. Однако на подходе к городу нас несколько приободрил редкий туман, понемногу поднимавшийся от земли, словно дым торфяника над полем. У нас появилась надежда, что он сгустится хотя бы настолько, чтобы размазать контуры на улицах Кутанса: они уже, чем в Авранше, а следовательно, глубже тонут в тени домов. Мы вошли в город, когда на соборе пробило без четверти двенадцать и звону завторили прочие часы города, спавшего, как сонм праведников, хотя это был город негодяев революционеров. Улицы безмолвствовали: нигде не попадалось даже кошки. Что стало бы со всеми нами, с Детушем, с нашим замыслом, наткнись мы хотя бы на патруль? Мы знали, что произойдет в таком случае, но у нас не было выбора: либо идти вперед, рискнуть всем, сыграть ва-банк, либо — третьего не дано — завтра Детуша гильотинируют. К счастью, в городе, спавшем мертвецким сном, нам не встретилось даже намека на патруль. Только на углах, на большом расстоянии друг от друга, покачивались под ветром редкие фонари. Подвешенные на длинных черных штангах, перерезанных поперечным кронштейном, они напоминали собой букву Г, а заодно и виселицу. Все выглядело мрачно, но не страшно. Мы проследовали по одной из улиц, затем по другой. Всюду те же безмолвие и безлюдье. Месяц, который все плотнее затягивался туманом, еще заглядывал в окна домов, за стеклами которых не видно было даже умирающего света ночника. На ходу мы старались приглушать звук своих шагов.
Минута была для нас столь торжественна, господин де Фьердра, что я поныне храню воспоминание о нашем вступлении в Кутанс и о том, как опасливо двигались мы по улицам, словно по крышке потайного люка, который вот-вот откроется под ногами и всех поглотит; у меня до сих пор стоит перед глазами старушка в ночном чепчике и повязке на волосах, единственное живое существо в этом городе, целиком похоронившем себя в домах, как в могилах; из окна верхнего этажа она при лунном свете осторожно и с таинственным видом опорожняла кувшин с водой, делая это так неспешно, что, будь на дворе похолодней, капли выливаемой жидкости успели бы превратиться в лед, прежде чем упасть на землю. Она сопровождала падение их милосердным предупреждением: «Берегись, вода! Берегись, вода!»— произнося эти слова дрожащим голоском, который к тому же приглушала, чтобы никого не разбудить, и который свидетельствовал, насколько она совестлива и даже робка в поступках. После каждой упавшей или не упавшей капли она повторяла тем же однообразным жалобным тоном: «Берегись, вода!» Мы прижались к стене напротив из боязни, как бы старушка нас не заметила. Но слишком поглощенная своим делом, она продолжала опустошать свой неисчерпаемый источник, приговаривая: «Берегись, вода!»
«В моих краях, — тихо заметил Ла Бошоньер, — водяную мельницу называют „Слушай дождь!“— но такое, черт меня побери, я вижу впервые».
«А ведь она удивилась бы, если бы кувшин у нее в руках разлетелся от пули!»— усмехнулся Кантийи, превосходно владевший пистолетом: он подбрасывал в воздух пару перчаток и прошивал их одним выстрелом, прежде чем они успевали упасть.
Мы рассмеялись и пошли дальше, забыв о доброй женщине, но, повернув за угол, уперлись носом в гильотину, которая угрожающе застыла перед нами в ожидании жертвы. Зловещая засада! Это была площадь, где совершались казни. Неподалеку находилась и тюрьма. Мы, словно нисходя в пропасть, спустились по улице, ведущей от тюрьмы к эшафоту и прозванной в городе улицей Вздохов, по которой нам предстояло не дать протащить Детуша. В конце этой своего рода темной кишки, на другой площади, белела тюрьма. Мы остановились и перевели дух.
М-ль де Перси рассказывала так, словно вновь переживала пережитое. Аббат и барон затаили дыхание.
— О, этот миг! — выдохнула она. — Страшный миг, когда ты должен разбить стекло, зная, что погибнешь, если звякнет хоть один осколок! Часовой в синей накидке, с ружьем наперевес лениво расхаживал вдоль ворот, как причетник по церкви во время вечерни. Последний неверный луч луны, которая через час должна была стать похожа на котел с холодной кашей и тем самым сослужить нам последнюю службу, падал прямо в лицо караульному, мешая ему разглядеть наши подвижные тени в неподвижной тени домов.
«Караульного беру на себя», — прошептал Жюст Лебретон господину Жаку, прыгнул вперед, сгреб в охапку накидку, ружье, солдата и скрылся со своей ношей под воротами тюрьмы, очистив нам проход. Не знаю уж, как такое удалось этому дьяволу Жюсту, только часовой даже не пикнул.
«Он снял его, — пояснил господин Жак. — Ну, господа, наш черед. Пошли!»
И мы, прижимаясь друг к другу, как зерна четок, втянулись под ворота, расчищенные для нас Жюстом, а затем проникли в первый двор тюрьмы.
Двор представлял собой идеально правильный круг, и внутренняя его ограда напоминала монастырскую: низенькие аркады, приземистые столбы. Там не было ни души. Куда исчез Жюст? Мы окинули взглядом черные аркады и ничего не обнаружили между белыми столбами, под которые Лебретон, видимо, уволок заколотого часового. Ну да ладно, он нас найдет, подумали мы, бегом пересекли второй двор, столь же безлюдный, что первый, и одним духом достигли тюрьмы в глубине третьего. О, двигались мы быстро! Нам упиралось в спину копье необходимости! Мы увидели огонек, плясавший в зданьице, пристроенном к тюрьме спереди и напоминавшем собой то, что на языке фортификации называется кордегардией. Тюремщик еще не ложился. Он оказался не из того теста, что энергическая Хоксон в Авранше с ее отчаявшейся и неумолимой душой: он был всего лишь скотиной в красном колпаке и в перерывах между своими надзирательскими обязанностями чинил горожанам обувь. На тот день пришлась декада,[376] завтра он должен был вернуть заказы клиентам и поэтому бодрствовал. Жена его и дочь, девочка лет тринадцати, спали в чем-то вроде чулана на антресоли, куда забирались по приставной лестнице. Мы разглядели все это через грязное окно, которое освещалось грязным чадным светом висевшей на стене лампы. Мы не стали предупреждать хозяина, вызывать его, стучаться к нему; движимые необходимостью действовать на манер ядра, как выразился господин Жак, мы взметнули наши карабины, разом грохнули в дверь одиннадцатью прикладами, сорвали ее с петель и молнией обрушились на хозяина; он рухнул наземь, был поднят на ноги, схвачен за шиворот двумя сильными руками и под ножом, приставленным к сердцу, услышал приказ отдать ключи и вести нас к Детушу. Вы же знаете, господин де Фьердра, о шуанах ходила — и подчас заслуженно — недобрая слава. Их всегда видели как бы в отвратительных отблесках огня, который они разводили под ногами у синих. Перепуганное общественное мнение перенесло на них один из атрибутов бесов — их называли поджаривателями. Мы воспользовались своей дурной репутацией для устрашения несчастного, попавшего нам в руки, и Кампион, с его лохматыми бровями и жуткой физиономией, пригрозил, что, если тюремщик вздумает сопротивляться, он будет поджарен, как кабанчик со скотного двора. Тюремщик не стал сопротивляться. Он совершенно раскис и побелел от неожиданности и страха, идиотского страха. Он отдал ключи и, подхваченный двумя нашими, отвел нас в одиночку Детуша. Жену его и дочь, полумертвых от испуга, оставили в чулане, но, чтобы они не спустились и не подняли тревогу, лестницу опрокинули. Ужас сковал им язык. Они не закричали, но и подними они шум — мы не забеспокоились бы. Стены в тюрьме были толстые. Ее окружали три двора, и все три были пустынны. Криков никто бы не услышал.
