Предчувствие, однако, никак не уведомило ее о том, что вот-вот случится, и когда господин Жак, в тот день еще более печальный, нежели обычно, сказал нам при радостно возбужденных товарищах то, что предчувствовал он, а именно — что ему не вернуться из второй экспедиции…

— Да, — перебила м-ль Юрсюла де Туфделис, — он сказал это мне и Фебе де Тибуто, своим соседкам по столу за ужином, после которого вам предстояло исчезнуть в ночи. Нам как раз подали десерт. Разгоряченные мужчины говорили о предстоящем дне как о празднике. Мы выпили за здравие короля и успешное похищение шевалье Детуша. Только господин Жак оставался мрачен и не притронулся к бокалу. Фебе де Тибуто, лишь недавно попавшая в Туфделис и к тому же чуточку шалунья, ребячливо, потому что она и была ребенком, спросила его:

«А вы почему такой грустный? Выходит, вы не верите, что шевалье Детуша удастся похитить?»

И он ответил ей, глядя на Эме, словно этим объяснялось все:

«Простите, мадемуазель, я твердо верю, что похищение удастся, но убежден, что сам я при этом погибну».

«Зачем же тогда вы едете?»— в свой черед задала вопрос я: после всего, что о нем рассказывали в Мэне, ставить под сомнение его отвагу не было причин, но меня резанул взятый им тон. И я никогда не забуду, с каким выражением лица он мне ответил:

«Затем, что это лишнее основание ехать, мадемуазель».

— Так вот, — продолжала м-ль де Перси, — Эме не разделяла предчувствие господина Жака, это предупреждение судьбы, на которое я ответила бы тогда лишь пожатием плеч, но о котором с тех пор не раз и вполне серьезно размышляла: она, без сомнения, надеялась, что сумеет снять у него с сердца камень, осуществив, как это она и сделала в тот же вечер, мечту, сильнее всего опьяняющую влюбленного мужчину, и заставив его забыть о будущих опасностях ради данной минуты, дарящей ему безмерное счастье! С того дня, когда она сообщила нам с простотой, бесповоротностью и самоотвержением, необычными для столь стыдливой души, как у нее, что она обручилась с господином Жаком, между ею и нами все было сказано и все стало ясно. Она была слишком недоступна в своей скрытности, а мы слишком верили в ее душевное благородство, чтобы докучать ей вопросами о господине Жаке. В любом случае он был женихом Эме де Спенс, и этого было достаточно. Но в тот день она соизволила, чтобы он стал для нее кое-чем побольше. Она пожелала, чтобы он стал ее мужем в глазах всех, и бракосочетание, неосуществимое во времена, когда в Туфделисе не было даже часовни, а на десять лье вокруг не нашлось бы священника, который мог совершить обряд, бракосочетание состоялось, пусть даже только в форме обетов, произнесенных при десяти соратниках жениха, с коими он завтра пойдет, может быть, на смерть.

— А ваша мадмуазель Эме начинает меня интересовать! — простодушно выпалил барон де Фьердра.

— Счастлив слышать! — шутливо вставил аббат. — А я-то думал, о многомудрый рыбак, что ты все еще предпочитаешь своего дельфина, который к тому же им и не был!

— Ах, она вас интересует! — взорвалась м-ль де Перси, вытаскивая свою историю из скобок не относящегося к делу замечания так же неистово, как продергивала толстую иглу через вышивку. — Оно и неудивительно, господин де Фьердра. Мы только раз видели поступок Эме, но клянусь, в тот вечер она не посрамила свой род. Тот вечер окупил всю ее жизнь. Вся ее жизнь была с тех пор беспросветным горем, вдовством, глухотой, мечтою за рукоделием, бедным букетиком фиалок у подножия могилы; но в тот вечер, когда она благоволила прилюдно обручиться с господином Жаком, с которым уже обручилась без свидетелей, она разом показала нам, чем могла бы стать, не помешай ей, как стольким другим, обстоятельства, рамки которых оказались слишком узки для нее.

То, чего она пожелала, свершилось так, как она пожелала, и преисполнило новым возбуждением этот День энтузиазма и воинственного ликования. Эме никого не предупредила о своем замысле, который должен был принести ее возлюбленному счастье, способное свести на нет любые огорчения и озарить его чело сиянием блаженства. Услышала ли она то, что господин Жак ответил вам, Юрсюла, или это помогло ей понять, что творится в сердце, в котором она царит? Как бы там ни было, через несколько секунд Эме встала из-за стола, и Жанна де Монтэврё, лучшая ее подруга, последовала за нею. Это не привлекло ничьего внимания: разговор шел о завтрашней экспедиции, о желанном и долгожданном выступлении через несколько часов… Неожиданно — никто не заметил, сколько прошло времени, — Эме вернулась в зал вместе с Жанной де Монтэврё. Уже с порога она предстала нам как настоящее видение. Это была совсем другая женщина: вся в белом, под вуалем, и по тому, как она направилась к нашему столу, все мы, и я первая, почувствовали: сейчас произойдет нечто великое.

«Господа, — начала она изменившимся голосом, взволнованным, но решительным. — Сейчас вы отправитесь в путь. Когда и сколько вас вернется, знает только Бог. Один из вас уже не возвратился из Авранша; мы недосчитаемся, может быть, еще одного, может быть, нескольких. Так вот, я хочу, покуда вы все еще тут, просить вас быть свидетелями моего бракосочетания с господином Жаком. Вы согласны?»

Она сказала это так хорошо, была, произнося эти простые слова, настолько графиней Эме Изабеллой де Спенс, что даже под феодальным балдахином в собственном доме не была бы ею больше, и все наши мужчины, романтичные, как подобает героям, встали в едином порыве, приветствуя ее, хотя многие при этом побледнели: я ведь уже говорила, господин де Фьердра, — в нее были влюблены все, кто с безумной надеждой, кто без всякой надежды, но все; насколько помнится, я еще добавила, что ее кузина госпожа де Портеланс уверяла меня, будто все они просили ее руки.

Когда Эме умолкла, я взглянула на господина Жака. Вы знаете, он был мне не по душе. Но в эту минуту я была довольна им. Бог свидетель, венчай его Эме королевской короной, он и тогда гордился бы не больше.

Изумленный еще более, нежели остальные, он поднялся вместе с ними и, пошатываясь, подошел к Эме.

«Вот моя рука. Она — ваша», — сказал он, протягивая ей руку.

Наверно, это и помогло ему не упасть к ногам Эме от радости и гордости.

«Будьте свидетелями, господа, — продолжала она, с каждым словом все более трогательная и величественная, — что я, присутствующая здесь Эме Изабелла де Спенс, графиня Спенс, маркиза Латаллен, избираю сегодня своим супругом и повелителем господина Жака, состоящего ныне солдатом на службе его величества нашего короля. Вынужденная прискорбными условиями времени, когда не стало ни церквей, ни священников, дожидаться лучших дней для того, чтобы узаконить и освятить торжественный обет, приносимый мною нынче, я хочу, по крайней мере, при вас, христианах и дворянах, а христианин в годину испытаний это почти что священник, добровольно и от всего сердца поклясться в покорности и верности господину Жаку, которому вручаю свое сердце и жизнь».

Они стояли бок о бок. Эме была так ослепительна, что, казалось, излучала сияние.

«Жаль только, что здесь нет креста, на котором я могла бы принести клятву», — огорченно вздохнула она.

«Нет есть, сударыня! — пылко воскликнул Бомон, в голову которому пришла подлинно солдатская мысль. — Скрести свою шпагу с моей», — бросил он Ла Варенри, стоявшему напротив него.

Они скрестили шпаги, и у них получился крест.

И перед двумя обнаженными скрещенными клинками, которые уже через несколько часов могли обагриться, Эме де Спенс и господин Жак поклялись друг другу в том, в чем поклялись бы у алтаря, если бы в Туфделисе сохранился алтарь. И все это свершилось так быстро и так возвышенно, несмотря на простоту, господин де Фьердра, что даже тридцать лет спустя у меня в памяти не потух отблеск двух шпаг на лицах новобрачных, обвенчанных перед боем и на следующий день разлученных смертью.

«Какая прекрасная свадьба! — восхитился Ла Бошоньер, самый молодой из Двенадцати. — Но на свадьбах танцуют. Не потанцевать ли и нам?»