«Добрый день, кузина! — поздоровался он с изумленной женщиной, до того остолбеневшей, что она даже не сопротивлялась. — Как ваше здоровье, драгоценная и достойнейшая кузина? Не узнаете меня? Я ваш кузен Кастрюль из Каркебю и не мог, приехав на ярмарку, не заглянуть к вам, чтобы пожелать вам всяческих благ и расцеловать вас».
Безоглядный импровизатор, он назвал себя таким странным именем, потому что перед ним на треножнике стояла огромная кастрюля, которую тюремщица начищала пучком соломы.
«Из кастрюлей я знаю одну — вот эту, — злобно огрызнулась фурия, указывая на свою посудину, — да и ею полагалось бы заехать вам в рожу за штучки, что вы себе позволяете, наглец бесстыжий!»
Но Винель-Ониса едва ли могла испугать кастрюля в руках старухи, и он доказал, что был прав, уповая, по его выражению, на свой язык: он принялся, да еще как настырно, убеждать Хоксоншу, что у нее в Каркебю есть родственники по фамилии Кастрюль и что он действительно из них. Затем он пустился в долгие рассказы об этих Кастрюлях, которые столько раз толковали ему об авраншской кузине перед его уходом в армию во время первой мобилизации,[367] что, едва он вернулся в Каркебю и снова взялся за кнут зерно-торговца, которым всю жизнь щелкал его отец, он дал себе зарок воспользоваться первой же ярмаркой, чтобы разыскать в Авранше родственницу и свести с ней знакомство и дружбу. И видит Бог, он наговорил столько, был так уверен в себе и точен в подробностях, опрокинул на голову разинувшей рот и притихшей Хоксонше такой ливень болтовни, что, внимая кузену Кастрюлю, она забыла о своей кастрюле и, убежденная, укрощенная, растерянная, плюхнулась наконец на скамью. Она настолько одурела, что в конце концов пригласила кузена, свалившегося на нее из Каркебю, пропустить стаканчик винца и отведать рогаликов с ярмарки, и Винель-Руайаль-Онис уселся за стол. Он уже мнил себя хозяином положения, мнил, что Детуш уже спасен. Но он заблуждался.
Тем не менее он продолжал работать своим неутомимым языком. Выпил стаканчик, потом кувшин и, видя, что Хоксонша не уступает ему по части хмельного и делается от последнего лишь угрюмей, оставаясь даже при таком безбожном возлиянии столь же, как он сам, хладнокровной и твердой на ногах, учтивый зерноторговец решил сделать кузине любезность и послал в соседний кабак за водкой девочку, которую хозяйка именовала «малышкой своего сына». Однако Хоксоншу, как он позже рассказывал нам в Туфделисе, воспламенить оказалось труднее, чем поджечь спустя три часа авраншскую тюрьму. У этой женщины, господин де Фьердра, жило в душе нечто такое, что, как уверяют те, кто пьет, препятствует опьянению, которое дарит иллюзию, забвение, мнимую жизнь взамен реальной. В ее душе таилось нечто такое, что сильнее хмеля, что нейтрализует его и не растворяется в нем. Нет, это было не воспоминание о крови де Бельзенса, даже если Хоксонша действительно отведала сердца жертвы, но память о чем-то таком, что притупляло даже столь сильное ощущение, не давало думать даже о таком злодействе и сводило на нет любые угрызения совести. Словом, в глубине ее души зияла столь огромная рана, что, превратись море в водку и влейся целиком в эту женщину, оно прошло бы насквозь, словно через сито, не обезболив и не стянув края ее растерзанного сердца.
Полнокровная м-ль де Перси, которая задыхалась от волнения, на минуту остановилась перевести дух, но ни аббат, ни барон, захваченные рассказом, не нарушили молчания.
— И если я, господин де Фьердра, говорю об этом создании, — продолжала м-ль де Перси, — если я на мгновение задерживаюсь на этой особе, по всей видимости злодейке, то лишь потому, что она явилась единственной причиной неудачи Двенадцати в их первой экспедиции. Нет никакого сомнения, что не будь ее, подчеркиваю, ее одной, они вызволили бы шевалье Детуша в тот достопамятный грозный день, когда поставили вверх дном весь Авранш. Я лично убеждена: они добились бы своего. Но она противопоставила им волю, несокрушимую, словно стены тюрьмы, сложенные из гранитных глыб. Винель-Онис пробовал ее споить, пробовал подкупить. Он воспользовался всеми способами, какими можно соблазнить тюремщика с тех пор, как на земле появились тюремщики. Но он наткнулся на неприступную душу, потому что ее охраняла ненависть, притом самая непримиримая и безжалостная — та, которая замешена на материнской любви! Шуаны убили ее сына, убили не в сражении, а после него и, как это часто бывает в гражданских войнах, сопроводив смерть утонченной жестокостью — то ли из мести, то ли для устрашения. Угодив в засаду после жаркого дела, в котором синие, имевшие пушку, положили множество шуанов, молодой человек, двадцать четвертый по счету, был живым закопан в землю по то место на горле, что называли в те времена ошейником гильотины. Когда наши увидели, как торчат из земли на вертелах шей две дюжины голов, напоминающие собой живые кегли, им перед уходом пришла на ум чудовищная мысль поиграть этими головами в кегли и посшибать их пушечным ядром. Бросаемое их неистовыми руками в моливших о пощаде пленников, оно с каждым ударом вновь и вновь окрашивалось кровью разнесенных в куски голов. Так погиб Хоксон-сын. Мать его, узнав о страшной смерти своего чада, почти не плакала. Зато теперь перед ее глазами вечно стояла эта кровавая кегля, и старуха прониклась к роялистам ненавистью, о которую разбивалось все. Разбился и Винель-Онис.
«А! — бросила она. — Ты меня дурачил. Ты — шуан и явился сюда за арестантом… Ну-ну, легче, я же не боюсь смерти и давно хочу умереть, — добавила она и крикнула: — Малышка, беги в караулку, зови сюда синих!»
«Конечно, я мог ее убить, — рассказывал нам потом Винель-Онис, — но я ведь не знал, в какой из башен сидит Детуш. Выстрел наделал бы шуму, а я потерял бы время».
И он швырнул стоявшую рядом скамеечку под ноги малышке, свалив ее на пол и не дав ей убежать.
Однако секунды, которая ушла на это движение, хватило Хоксонше, чтобы выскользнуть в темный, как чернила, коридор, где Винсель сразу же потерялся, хотя и слышал, как старуха вскарабкалась по лестнице одной из башен, отперла камеру и закрылась там на ключ вместе с арестантом.
— Ах, черт! — выругался г-н де Фьердра.
— Чума на нее! — подхватил аббат.
— Пока все это происходило в тюрьме, — продолжала старая амазонка, не обратив внимания на возгласы слушателей, — стрелка часов на фасаде ратуши, расположенной в глубине рыночной площади, достигла цифры, которую Двенадцать избрали моментом начала действий, а приняв решение, они уже не способны были колебаться.
«Наш черед начинать танцы!»— весело бросил Жюст Лебретон, обращаясь к Ла Варенри.
И они вошли вдвоем в ярмарочную палатку, где было особенно много народа и все пили. Вошли они вразвалку, но с посохами в руках. Никто вокруг ничего не заподозрил, все остались на местах — кто сидя, кто стоя. Тогда Жюст Лебретон, подойдя к большому столу, за которым пили, аккуратно положил свою палку на ряд налитых доверху стаканов и объявил, а голос у него был звонкий:
«Никто не пьет, пока не выпьем мы!»
Услышав такие вызывающие слова, все обернулись, и в обоих зерноторговцев вперились десятки глаз, в которых читалось изумление, готовое взорваться гневом.
«Ты часом не спятил, торгаш? — спросил один из крестьян. — Прими-ка отсюдова свою палку: она тебе понадобится, чтобы башку защищать».
Тут он схватился за свободный конец посоха, которым Жюст покрыл стаканы, не выпуская из рук другой его конец. Авраншец отвел палку в сторону.
Это и явилось тем оскорблением, на которое напрашивался Жюст. Он не сказал ни слова, остался невозмутим и лишь занес над головой руку, а она у него была ловкая и сильная; палка опустилась, угодив по всему ряду полных стаканов, вдребезги разнесла их, и осколки разлетелись во все концы палатки. Началась сумятица. Люди повскакали, крича, угрожая, толкаясь и моча ноги в сидре, потекшем покуда вместо крови. Женщины пронзительно завопили, их крик охмелил мужчин злостью и подействовал им на нервы, как звуки боевых волынок. Убежать женщины не могли: им было не пробиться сквозь плотную толпу, ринувшуюся на зерноторговцев с намерением их задушить.
