Словом, он был блуждающим огоньком не только на море, но и на твердой земле. Доказательство тому — сухопутные набеги, в которых он принимал участие. Вот только длиться до бесконечности так не могло. Игре на квит неизбежно приходит конец, и рано или поздно риск, которому он подвергал себя в двух стихиях, должен был оказаться чрезмерным. Надежда схватить Детуша, изловить Осу и раздавить ее ногой распаляла и доводила до безумия наших разъяренных врагов, подвергая шевалье такой постоянной и повсеместной опасности, что, по мнению обеих сторон, поимка его или смерть были только вопросом времени; поэтому мы даже не удивились, когда в Туфделис пришла страшная весть: «Детуша взяли!»
Принес ее молодой человек из Валони, чье имя вам, вероятно, не известно: он был не из дворян. Звали его Жюст Лебретон. Одна из выдумок, которой синие особенно бессовестно пользовались против нас, состояла в том, что шуанскую войну вели якобы исключительно дворяне, силой гнавшие крестьян в бой, а это отъявленная ложь. С нами шли многие молодые горожане, достойные носить шпагу, с которой они превосходно управлялись, и Жюст Лебретон был из их числа. Дворянскую грамоту ему заменили шпаги дворян, обращавшихся с ним как с равным и скрещивавших с его клинком свои на многочисленных дуэлях, которые были в Валони давней традицией. Поэтому, когда разразилась гражданская война, он, возведенный в дворянство своей шпагой, примкнул к нам вместе с нею. Орудовала ею рука Геркулеса. Жюст был не слабей Детуша, но не прятал силу под гибкими и стройными формами, как шевалье, что обеспечивало тому в схватке сокрушительное преимущество внезапности. Нет. Лебретон был человек коренастый, почти квадратный и по-кельтски белокурый: ведь даже фамилия его выдавала, откуда он родом. Это был бретонец с примесью нормандца. Его семья перебралась в Нормандию и забыла там скалы родной Бретани ради пастбищ нашего края, который словно когтями вцепляется в каждого соприкоснувшегося с ним: кого он пленил, тому уж не вырваться. Казалось, убить Жюста Лебретона можно, только низринув ему на голову гору, а он погиб после войны на дуэли, то есть так же, как сам Детуш, в чем мы были уверены до сегодняшнего вечера, и погиб, поверите ли, от жалкого удара шпагой в пах и неглубокой раны. Я сама видела, как он полгода харкал кровью и умер от истощения, словно чахоточная девица, хотя грудь у него была размером с барабан. Жюст, без сомнения, точно знал, что Детуша взяли, но еще не выяснил — как. «Не такой шевалье человек, чтобы тут обошлось без измены», — сказал он нам, и мы подумали то же самое.
Как я узнала потом, без измены действительно не обошлось, и это оказалось, в чем вы убедитесь, удобным случаем в полной мере оценить гранитную твердость изящного красавца Детуша, который на минуту вселил в меня боязнь за Эме, когда, заметив необъяснимую краску стыда у нее на лице, я вообразила, будто она может в него влюбиться!
«Такого человека, как Детуш, не сживут со света, пока на ногах хоть один шуан с ружьем и пороховницей», — объявил тогда господин Жак.
«Они не потребуются, — спокойно поправил Жюст. — Мы его вызволим голыми руками».
Детуш был окружен и схвачен отрядом, по слухам, даже целым батальоном синих, в окрестностях Авранша, где его и водворили в тюрьму в ожидании казни, которой, конечно, не пришлось бы долго ждать, потому что Республика всегда была скора на расправу, а уж в данном случае ей подавно надлежало поторапливаться, если она не хотела, чтобы этот человек, идол своего лагеря и гений находчивости, ускользнул от ее палачей. «Сова дважды ухнула в стороне Туфделиса», — добавил Жюст Лебретон, и в тот же вечер с заходом солнца в замок потянулось в обличье разносчиков, нищих, точильщиков и торговцев зонтиками — шуаны ведь воевали по ночам и переодетыми — большое число наших, которые при первых же слухах об аресте Детуша поклялись себе освободить его или погибнуть.
Их явилось даже чересчур много. Спору нет, направляться такой толпой в одно место и скапливаться в Туфделисе было чистым безумием. Но это позволит вам представить себе, какое значение шуаны, осторожные не в меньшей степени, чем храбрые, придавали шевалье Детушу: ради него они на мгновение готовы были поставить под угрозу сам замок Туфделис, столь удобную для них, партизан, штаб-квартиру.
Вы, господин де Фьердра, и вы, братец, даже не подозреваете, во что, ради нашего дела и его защитников, мы превратили Туфделис, и если я умолчу об этом, история моя останется неполной. Мы преобразили этот старый замок, давно лишившийся укреплений, подъемного моста и воротной решетки и переставший быть крепостью, но оставшийся еще дворянским гнездом, в смиренное мирное жилище, с которым Республика могла примириться. Мы засыпали рвы, до половины снесли стены, и если все-таки не срыли башенки, то, по крайней мере, уничтожили на них зубцы, так что они казались теперь не коронами, а четырьмя белыми призраками старинных обезглавленных сооружений. С главного фасада здания, с углов потолка, с высоких каминных досок, даже с флюгеров над крышей — отовсюду мы сбили очаровательный и красноречивый герб дома де Туфделисов, несущий, как вам известно, на щите зеленого цвета три пучка серебряных лилий, и девиз, построенный на игре героических слов: «Они не отступают».[360] Увы, нашим бедным лилиям пришлось-таки отступить. Они отступили везде, включая даже замковый сад, из века в век дававший их целыми корзинами, отчего обширный цветник напоминал издали море в белоснежной кипени валов. Мы повсюду заменили лилии сиренью.
Сирень! Разве она не то же, что лилии в трауре? Да, нам пришлось совершить все кощунства, пойти на все мелкие и низкие уловки, без которых не изобразить смирение и покорность: мы ведь должны были сохранить для наших друзей Туфделис, их сборный пункт и убежище, кроткое и безобидное, как его название,[361] замок, казавшийся приютом невинности, где на фоне развевающихся женских платьев были почти незаметны мужчины и оружие. Если не считать садовников, в Туфделисе жили только женщины. Они нам и прислуживали.
Ценой всех возможных предосторожностей и кокетливой кротости мы сумели превратить гнездо пугливых голубок в мимолетный приют ночных орлов, слетавшихся туда, подобно Детушу и господину Жаку. Но, как вы понимаете, надежен этот приют оставался лишь при условии, что число шуанов, сходившихся туда обдумывать очередное нападение из засады, не окажется слишком большим.
Арест Детуша стал единственным исключением из правила. Однако вожаки, понимавшие, насколько опасно многолюдное сборище, тут же попридержали своих людей. Когда весь край против вас, воевать малыми отрядами предпочтительней, чем крупными. Первые — решительней, их удары — сосредоточенней и мощнее, действия — более быстры, передвижения — более скрытны. Для похищения Детуша было достаточно немногих, и люди, которых для этого отобрали, не задумываясь вырвали бы его из-под ножа гильотины или из пасти ада. Это были те, кого позднее прозвали Двенадцатью и чьи имена так растворились в этом собирательном прозвище, что теперь их никто не помнит.
— Совершенно верно, — подтвердил заинтересованный г-н де Фьердра, разведя колени и тут же вновь скрестив свои оленьи ноги в форме буквы X. — Мы в Англии не слышали ни одной из этих фамилий, верно, аббат? Сам Сент-Сюзан их не знал.
— И когда та, что рассказывает вам эту историю у камина в маленьком уснувшем городишке, упокоится под крестом на валоньском кладбище, — уже никто не напомнит об этих забытых именах. Те, кто их носил, были слишком горды, чтобы сетовать на несправедливость или глупость судьбы.
Ни Эме, которая, как видно вам даже отсюда, поглощена мыслями не столько о вышивке, сколько о своем господине Жаке, ни Сента и Юрсюла де Туфделис не перечислят вам имена всех Двенадцати. А я могу, потому что знаю их. После же моей смерти, — добавила эта веселая уродина, став в своем меланхолическом энтузиазме почти красавицей, — до тех пор, пока я окончательно не рассыплюсь во прах, их имена, заслужившие, но не стяжавшие славу, сможет узнать каждый, кто вскроет могилу: он найдет их у меня в сердце.
