Да, они истаяли в буквальном смысле слова, а вот их приятельница устояла благодаря своему здоровому и отталкивающему безобразию. Оно придало ей прочность, позволившую с несокрушимостью бронзы выдержать пощечину, или, как она выражалась по-местному, плюху Времени. Даже немыслимый туалет, туалет, которым она обрамляла свою фантастическую уродливость, и тот не слишком усиливал впечатление от последней — настолько эта уродливость притягивала взгляды! Увенчанная обычно чем-то вроде бочонка из оранжевого и сиреневого шелка, форма которого выходила за пределы самого смелого воображения и который она изготовляла собственными руками, украшенная носом, изогнутым, как ятаган в пупырчатых ножнах из красного сафьяна, эта современница барышень Туфделис казалась царицей Савской в изображении некоего одурманенного опиумом китайского Калло. Ей удалось как бы уменьшить уродство своего брата, так что физиономия аббата сходила за обычное лицо, хотя это отнюдь не соответствовало действительности. В этой женщине было нечто настолько гротескное, что на нее обратили бы внимание даже в Англии, стране гротеска, где сплин, эксцентричность, богатство и джин вечно порождают такой карнавал лиц, рядом с которым маски венецианского карнавала показались бы вульгарно размалеванными набросками.
Подобно тому как бывают такие светоносные тона, от которых меркнут все остальные, лицо подруги барышень Туфделис, разукрашенной, словно варварийский корабль, самыми кричащими тряпками, какие ей удалось откопать в гардеробе своей бабушки, гасило и стирало самые оригинальные физиономии. Тем не менее аббат и барон де Фьердра, как мы увидим ниже, представляли собой исключительные типы, которые с первого взгляда врезаются в память и срастаются с ней так же намертво, как крюк со стеной, куда он вбит. Лишь на исходе столетия, на повороте от одного века к другому, встречаются подобные личности, переносящие следы ушедшей эпохи в нравы новой и являющие собой нечто оригинальное и сходное с коринфской бронзой,[293] изготовлявшейся из многих металлов. Они быстро проходят через узловые точки истории, и при столкновении с ними надо, не мешкая, зарисовывать этих людей: позднее уже ничто не даст представления о них, исчезнувших навеки!
Барон де Фьердра, сидевший между барышнями Туфделис и рядом с сестрой аббата, уткнувшейся в свою вышивку и попеременно в разных ее местах продергивавшей шерстяные нити с неистовством, которое могло бы устрашить наблюдателя, попробуй тот задуматься над ее прошлым — она ведь когда-то, несомненно, делала все так же, как теперь орудовала иглой, — барон де Фьердра, Илас[294] де Фьердра, скрестив ноги и, как великий лорд Клайв,[295] подсунув руки под ляжку, подставлял огню подошвы башмаков, прикрытых черными кашемировыми гетрами. Это был человек невысокого роста, но коренастый и плотный, как старый волк, на которого он походил и окрасом, судя по взъерошенной короткой рыжеватой щетине его парика. Характерное лицо барона отличалось твердостью черт — это была физиономия настоящего нормандца, хитрого и отважного. В молодости он был ни хорош, ни дурен собой и, как довольно забавно говорят в Нормандии о человеке, чьи природные недостатки или преимущества не привлекают к нему внимания, ходил к мессе вместе с остальными. Он олицетворял собой чистой воды образец тех былых мелкопоместных дворян, которых невозможно было ни приручить, ни цивилизовать и которые, не будь Революции, перекатившей, так и не отшлифовав, эту гранитную породу с одного конца Европы на другой, сидели бы в рытвинах своей провинции, даже не помыслив хотя бы раз побывать в Версале и уж тем более прокатиться в дворцовом экипаже, прежде чем снова сесть в почтовую карету и вернуться восвояси. Потребовался конец света, именуемый Революцией, чтобы вырвать Иласа де Фьердра из его лесов и болот. Дворянин прежде всего, он, едва в краю начали передаваться первые пучки кудели,[296] усилил армию Конде[297] на одного волонтера, способного совершить марш в тридцать лье, бодро неся свою двустволку на широком плече, и с первого выстрела перебить клюв вальдшнепу, равно как уложить кабана, угодив ему между глаз. Когда армия Конде была распущена и пороховница последнего из королевских егерей[298] окончательно опустела, барон де Фьердра уехал в Англию, страну эксцентричности, где, по слухам, и приобрел те привычки и замашки, из-за которых на старости лет прослыл оригиналом, особенно у людей, знававших его в молодости, когда он не отличался от других.
Дело в том, что он, как кот папаши Голяка (еще одно нормандское речение), больше не походил ни на кого. Потеряв все или почти все отчее достояние, он кое-как перебивался на жалкие крохи и скудную пенсию, назначенную Реставрацией бедным кавалерам ордена Святого Людовика, героически последовавшим за домом Бурбонов на чужбину и разделившим его печальную судьбу. Житейские лишения дались ему менее трудно, чем многим. Потребности у него были скромные, здоровье — железное: постоянное движение и пребывание на воздухе сделали его несокрушимо крепким. Жил он в маленьком домике на окраине соседнего городишки Сен-Совёр-ле-Виконт, и всю его прислугу составляла лишь старуха, которая иногда приходила подмести его жилище, но отнюдь не убрать постель, потому что таковой у него не было и спал он в гамаке, привезенном с собой из Англии. Сущий отшельник по части трезвости и почти полный ихтиофаг, он кормился ужением, став на склоне дней столь же неутомимым рыболовом, каким неукротимым охотником был в первой половине жизни. Все реки на десять лье вокруг знали барона и постоянно видели его на своих берегах со связкой тонких удочек на плече и жестяной коробкой в руке: в эту коробку, удлиненную, как кружка у молочницы, он укладывал на слой земли дождевых червей для насадки на крючок. Ловил он рыбу также на муху, то есть шотландским способом ужения на ходу, которому выучился в Шотландии и который дивил крестьян Котантена, до возвращения барона не знакомых с этой уловкой, а теперь с восхищением наблюдавших, как г-н де Фьердра бежит по берегу то вверх, то вниз по течению, удерживая крючок в нескольких дюймах над водой с подлинно волшебной твердостью руки и шага.
В тот вечер, как почти всякий раз, когда его не задерживали рыболовные скитания и он оказывался в Валони, барон проводил время у барышень Туфделис. Он всегда приносил с собой чайницу и чайник, заваривая себе чай при этих бедных простушках, которым эмиграция не привила заморских вкусов, например любви к «листикам, сваренным в кипятке» и не стоящим, как повторяли их мудрые уста, «зеленого шартреза, лучшего средства от расстройства желудка». Каждый вечер, наблюдая похожими на круглые окна голубовато-фаянсовыми глазами за тем, как этот оригинал Фьердра производит свою обычную заварку, они не уставали удивляться и с вниманием не поддающихся дрессировке животных взирали на него, как если бы он предавался неким страшным алхимическим опытам. Пробовать же еретический напиток барона де Фьердра осмеливался только аббат, тот самый, что минуту назад внезапно, как событие, вошел в гостиную и теперь говорил, но слишком медленно, словно хотел еще пуще разжечь любопытство внимавших ему дам. Он ведь тоже, как заметила чуть раньше м-ль Юрсюла де Туфделис, побывал в Англии. Для домоседок же из маленького городка, для этих калек, обезноженных судьбой, побывать в Англии было все равно, что посетить Мекку, если бы они когда-нибудь слышали о таковой, в чем имелись все основания сомневаться. Впрочем, аббат ни в чьих глазах не выглядел таким карикатурным чудаком, как г-н де Фьердра, чей облик и наряд казались достойны кисти Хогарта.[299] Свежий воздух, который, как мы уже говорили, делал барона неуязвимым до самого нутра и до мозга костей, лишь слегка подкрасил отвердевшую, как мрамор, кожу и — в качестве веселого и насмешливого реванша — оставил на этой непроницаемой глыбе плоти, не ведавшей ни простуды, ни ревматизма, только один победный след — три великолепных обморожения, распустившихся на носу и щеках барона трехцветием прекрасной желтофиоли. Не потому ли, что этот дружеский щелчок свежего воздуха, которому барон каждодневно бросал вызов в туманах Дува,[300] под мостами Карантана[301] и всюду, где ловились ельцы и лини, послужил г-ну де Фьердра предупреждением, тот носил, один на другом, семь слоев одежды, которые именовал семью своими раковинами? Никого не подмывало проверить это священное и таинственное число… Но как бы там ни было, даже в гостиной барышень де Туфделис он оставался в своем подбитом кротом спенсере[302] серого репса, из-под которого виднелся фрак цвета испанского табака, из петлицы коего под крестом Святого Людовика свисала черная шелковая муфточка без меха, куда он любил во время разговора засовывать руки: они у него были зябкие, как у Мишеля Монтеня.
