Таков в точности был доктор Торти, с которым я прогуливался.

В тот день стояла светлая, радостная погода, способная задержать ласточек, которые собираются улетать на юг. На Нотр-Дам пробило полдень, и главный колокол собора словно разливал над рекой, подернутой у мостовых опор зеленой рябью, долгие светоносные раскаты, долетавшие — настолько был чист сотрясаемый ими воздух — до наших ушей. Порыжелая листва сада постепенно просохла от голубого тумана, окутавшего ее влажным октябрьским утром, а отрадное, хоть и запоздалое солнце, словно золотая вата, приятно грело нам с доктором спину, и мы остановились полюбоваться знаменитой черной пантерой, которая на следующую зиму умерла от чахотки, как юная девушка. Вокруг нас шаталась обычная для Ботанического сада простонародная публика — солдаты и няньки, которые любят ротозейничать перед зарешеченными клетками и усиленно забавляются, швыряя скорлупой орехов или каштанов в зверей, оцепеневших или уснувших за прутьями. Пантера, перед которой мы очутились во время скитаний по саду, была, если помните, из породы, что водится только на острове Ява, в краю, где природа живет напряженней, чем где-либо еще, и сама кажется огромной, не поддающейся дрессировке тигрицей, на которую походят все детища этой устрашающе плодородной почвы, сперва гипнотизирующей, а затем разрывающей человека. Цветы на Яве ярче и душистей, плоды вкусней, животные красивей и сильнее, чем в любой другой стране, и составить себе представление о тамошнем неистовстве жизни дано лишь тому, кто сам испытал захватывающие и смертельные ощущения страны, чарующей и отравляющей одновременно, Армиды[79] и Локусты[80] в одном лице. Небрежно возлежа на вытянутых элегантных лапах, с поднятой головой и неподвижными изумрудными глазами, пантера являла собой великолепный образец порождений своей родины. Ни одно рыжее пятно не портило ее черную бархатную шкуру, настолько черную и матовую, что лучи, скользя по ней, не придавали ей блеск, а вбирали его в себя, как вода поглощается губкой, впитывающей ее. Когда с этой идеальной формы гибкой красоты, силы, грозной даже во время отдыха, с этого царственного и бесстрастного презрения ваш взгляд переносился на человеческие существа, с разинутым ртом и расширенными зрачками глазевшие на клетку, подлинно прекрасная роль доставалась не людям, а зверю. Его превосходство было отчетливо почти до унизительности!

Я шепотом излагал эти соображения доктору, когда внезапно два человека раздвинули зевак, собравшихся перед пантерой, и остановились прямо напротив нее.

— Вы, конечно, правы. — ответил мне доктор, — но теперь взгляните. Вот равновесие и восстановлено.

Это были мужчина и женщина, оба высокие и оба с первого же взгляда, что я на них бросил, показавшиеся мне представителями высших слоев парижского света. И тот, и другая были уже не молоды, но тем не менее безупречно красивы. Мужчине было за сорок семь, женщине — примерно сорок один. Итак, они, как выражаются моряки, вернувшиеся с Огненной Земли, пересекли линию, более роковую и грозную, чем экватор, которую в житейском море пересекаешь лишь раз и никогда вторично. Но, судя по всему, это обстоятельство их мало заботило. Ни на лбу, ни на лице у них не читалось и следа меланхолии. Мужчина, столь же стройный и аристократичный в черном наглухо застегнутом сюртуке, как кавалерийский офицер, если бы того одели в костюм, в который Тициан наряжает модели своих портретов, походил чопорной осанкой, надменным и чуть женственным видом, а также острыми кошачьими усами с начавшими седеть кончиками на миньона[81] времен Генриха III и, еще более усугубляя это сходство, носил короткие волосы, не мешавшие видеть, как сверкают у него в ушах два темно-синих сапфира, напомнивших мне два изумруда, что красовались на тех же местах у Сбогара.[82] За исключением этой смешной (как сказал бы свет) детали, выдававшей откровенное презрение ко вкусам и взглядам нашего времени, все в облике этого человека было просто — он выглядел как истый денди в понимании Бреммеля, то есть отнюдь не бросался в глаза, привлекал к себе внимание лишь сам по себе, и привлекал бы его полностью, не опирайся на его руку женщина, стоявшая с ним рядом. Она действительно притягивала к себе взгляды еще сильнее, чем ее спутник, и удерживала их дольше. Дама тоже была высокого роста, почти вровень с ним. А поскольку она была вся в черном, то пышностью форм, таинственной гордостью и силой наводила на мысль о большой черной Исиде из Египетского музея.[83] Странное дело! В этой прекрасной паре мышцы были представлены женщиной, нервы — мужчиной… Я видел ее лишь в профиль, но ведь он — камень преткновения для красоты или самое ослепительное ее свидетельство. Ни разу в жизни, думается мне, я не встречал профиля чище и высокомерней. Что до ее глаз, то я о них судить не мог, потому что они были вперены в пантеру, которая, без сомнения, испытывала их магическое воздействие, видимо неприятное, потому что, и раньше неподвижная, она все больше уходила в эту напряженную неподвижность по мере того, как зрительница вглядывалась в нее; подобно кошке на ослепляющем свете, не сдвинув голову ни на волосок, не шевельнув даже кончиком уса, зверь несколько раз поморгал и словно не в силах сопротивляться, медленно сокрыл за сомкнувшимися занавесями век зеленые звезды глаз. Он как бы замуровался в себе.

— Эге! Пантера против пантеры! — шепнул мне доктор. — Только атлас покрепче бархата.

Под атласом он разумел женщину в платье с длинным треном, платье из этой переливающейся ткани. И ведь доктор верно подметил! Черная, гибкая, столь же мощная в каждом своем движении и столь же царственная в повадке, такая же в своем роде прекрасная, но источающая еще более тревожное очарование, эта незнакомка казалась пантерой-человеком, вставшей перед пантерой-зверем и затмевающей ее; вторая это, разумеется, почувствовала и зажмурилась. Но если это был триумф, женщина не удовольствовалась им. Великодушия ей явно недоставало. Ей захотелось, чтобы соперница увидела, кто ее унизил, раскрыла глаза и взглянула на обидчицу. Поэтому, молча расстегнув всю дюжину пуговиц на фиолетовой до локтя облегавшей ее великолепную руку перчатке, она сдернула ее и, смело просунув через прутья решетки, хлопнула ею по короткой морде пантеры, ответившей лишь одним рывком — но каким! — и одним молниеносным укусом. У собравшейся перед прутьями группы вырвался крик. Мы уже решили: кисть оторвана. Но нет, исчезла только перчатка. Пантера проглотила ее. Оскорбленный грозный зверь раскрыл страшные расширенные глаза, его наморщенные ноздри еще трепетали.

— Сумасшедшая! — воскликнул мужчина, хватая прекрасную руку, только что ускользнувшую от самых острых на свете зубов.

Вы знаете, как произносят иногда слово «сумасшедшая». Он произнес его именно так и порывисто поцеловал прекрасное запястье.

И поскольку он стоял с нашей стороны, а дама вполоборота повернулась к нему, чтобы увидеть, как он целует ей обнаженную руку, я увидел ее глаза, способные зачаровать тигров, а сейчас сами зачарованные мужчиной, глаза — два больших черных бриллианта, ограненных для того, чтобы выражать собой все мыслимое в жизни высокомерие, а сейчас устремленные на спутника и выражавшие одно лишь страстное обожание.

Эти глаза были целой поэмой и читались как поэма. Мужчина не отпустил руку, которая ощутила раскаленное дыхание пантеры, поднес ее к сердцу и увлек женщину в главную аллею сада, вновь равнодушно раздвинув кучку простонародья, взволнованную той опасностью, которой только что подвергла себя неосторожная дама, и выражавшую это ропотом и возгласами. Они прошли мимо нас с доктором, поглощенные только собой, смешав дыхание и тесно прижавшись друг к другу, как если бы им хотелось слиться в единое целое так, чтоб были одна душа и одно тело. Глядя, как они идут, казалось, что это некие высшие существа, не замечающие даже земли, по которой ступают их ноги, и проходящие через мир в облаке, как бессмертные у Гомера!