Оправившись после родов, Ластени осталась, включая, пожалуй, даже живот, такой же, какой была во время беременности. Та же подавленность, бледность, оцепенение, погруженность в себя и потерянность в случаях, когда она вдруг опоминалась, та же отупелость и немое безумие! Удар, что нанесла ей мать, не поверив в ее невиновность, и несуразность ее беременности нанесли ей в сердце рану, которая непрестанно кровоточила и от которой она так и не исцелилась.
Баронесса, успокоенная непроницаемостью тайны, окружившей отныне грех дочери, смягчилась и как христианка вспомнила, быть может, христианский завет: «Всякий грех и хула простятся».[431] Во всяком случае, она не выказывала с дочерью обычной вспыльчивости, которую не способна была унять, несмотря на свой характер и сильный ум. То, что непоправимо, — подобно смерти, а мы приемлем мысль о смерти; но Ластени не приняла мысль о непоправимости своего греха. Та из двух женщин, что была слабее, оказалась более гордой… Отношение Ластени к матери не изменилось. Растоптанный цветок, она не подняла больше своей поруганной головки. Она осталась беспощадна к подобревшей матери. Она оставила в ране тот кинжал, который невозможно вырвать после удара, потому что он словно приваривается к краям раны и зовется обидой. После неизбежного для выздоравливающей пребывания в постели она поднялась на ноги, но по ее изменившемуся лицу, слабости и общей подавленности можно было сделать вывод, что ей вообще не следовало вставать: недуг ее неисцелим и смертелен. Агата, уповавшая все время, пока Ластени лежала в постели, на какой-нибудь — почем знать, может быть, и счастливый — кризис и видя, что любимый родной край, которому она приписывала все чудодейственные свойства, никак не действует на ее «голубку», еще больше укрепилась в своей постоянной мысли, что в Ластени сидит бес, что она одержима, и в конце концов попросила у баронессы дозволения совершить паломничество к гробнице присноблаженного Тома де Бивиля, и г-жа де Фержоль согласилась.
Итак, Агата отправилась туда босиком с наивностью средневековых паломников, которая, невзирая на успехи современного безбожия, еще встречается в этом краю глубоко укоренившихся обычаев. Пробыв в отсутствии четыре дня, она вернулась в Олонд без всяких надежд и еще более грустная, чем перед уходом. Теперь она сомневалась в чуде, о котором однажды молила с такой несокрушимой уверенностью в успехе, потому что сверхъестественное и чудовищное видение смущало теперь стойкость веры в ее душе, открытой для всех влияний и традиций среды, в которой она прожила юность. Она собственными плотскими глазами видела страшную вещь, рассказы о которой сотни раз слышала в детстве, и виденное ею — это знал каждый крестьянин в округе — было предвестием смерти.
Она шла тогда по тропинкам Олонда, сильно запаздывая из-за усталых ног, потому что и к гробнице, и обратно отправилась босиком в соответствии с обетом, принесенным ею ради исцеления Ластени. Была уже поздняя ночь, вокруг — поля без домов, ни поблизости, ни вдалеке ни души, везде лишь одиночество и безмолвие. Старуха торопилась, потому что шла одна, хотя и не боялась ни безмолвия, ни одиночества. Ничто не нарушало безмятежности ее разума, такого же спокойного у нее, как совесть. Утром она причастилась, и это разливало в душе ее божественный мир. Давно уже взошедшая луна тоже разливала в природе свое, такое же божественное, спокойствие, как утреннее причастие разлило его в душе этой христианки, и две эти безмятежности плыли лицом к лицу в мирной ночи. Вдруг — в иных местах проселки чрезвычайно сужаются — дорога, избранная Агатой, стала не шире тропинки, и в тот же миг служанка заметила еще довольно далеко от себя в голубоватом отблеске луны нечто белесое, что она приняла за туман, встающий над землей, всегда несколько влажной в этой части Нормандии. Но, продолжая идти, она отчетливо различила, что это не туман, а гроб, стоящий поперек дороги и перегородивший ее. По древним традициям и верованиям края, такой таинственный гроб без провожающих и словно брошенный разбежавшимися носильщиками, служит, когда на него натыкаешься светлой ночью, несомненным предвестием близкой смерти, и, чтобы отвратить дурное предзнаменование, следует отважиться приподнять его и поменять концами. Агате когда-то рассказывали, что кое-кто, пренебрежительно посчитав такое видение обманом чувств, набирался храбрости и непочтительно перешагивал через гроб, словно через низкий плетень, но на заре таких смельчаков находили в беспамятстве на том же месте и в течение года они хирели и умирали. Агата была от природы не трусиха и, кроме того, слишком религиозна, чтобы до ужаса бояться смерти, но — подумала она — здесь-то кончина угрожает не ей самой, а Ластени. Поэтому, невзирая на всю свою смелость и религиозность, служанка на мгновение застыла перед гробом, который с каждым шагом, приближавшим ее к нему, приобретал все более четкие, зримые, осязаемые очертания. Луна, это бледное солнце призраков, очерчивала его, придавая ему сходство с белым пригорком на черной полосе тропы между двумя живыми изгородями.
«Ну, — сказала она себе, — предназначайся гроб для меня, мне, пожалуй, недостало бы сил его повернуть, — но для нее!..» И, опустясь на колени в колею и отчитав дюжину молитв по четкам, чтобы силы — не дай Бог! — не изменили ей, Агата перекрестилась и наконец рискнула.
Но гроб оказался не в меру тяжел для ее рук, и это надрывало ей сердце: ведь, чтобы заклясть судьбу и смерть, которые он предрекает, его нужно повернуть, а у нее не хватит на это сил. Гроб весил слишком много. Он не поддавался. Она сделала усилие, но усилие не заменяет силу. Гроб не двигался с места. Он, казалось, был приколочен к земле. «Раз он такой тяжелый, значит, в нем покойница», — решила Агата и опять подумала о Ластени… Задумав добиться своего, да еще с решимостью, способной вырвать из земли гору, и тем не менее не способная сдвинуть с места четыре жалкие сосновые доски, впав в отчаяние от своего бессилия и зловещего предзнаменования, она вновь принялась молиться, и вновь все было напрасно; тогда, удрученная, сломленная и понимая, что не может оставаться тут всю ночь, она прошла по одной из узких полосок земли, отделявшей гроб от живой изгороди. Теперь она тоже испугалась. У нее задрожали руки, которыми она касалась холодного гроба: ведь она только что ощутила всей своей плотью его материальную доподлинность. Однако, немного отойдя, она почувствовала угрызения совести и смело подумала: «А что, если попробовать еще разок?»
Но когда она обернулась, чтобы возвратиться, на прямой и безлюдной дороге ничего больше не было. Гроб исчез. Агата не сумела бы даже показать, где он стоял. Тень опять окутала мраком путь между двумя живыми изгородями, освещенными и неподвижными: в ту ночь — вещь необычная для этих приморских мест! — ветра не было.
— Бог не дышит, — сказала Агата. — А где воздух неподвижен, там владения домовых, а они — бесы.
Поэтому, охваченная ужасом, затопившим ей душу этой безветренной ночью, когда даже луна, казалось служанке, «светила по-необычному», она заторопилась и пошла быстрее, но на ходу ей чудилось, что месяц, который был от нее слева по горизонту, шагает с ней в ногу и напоминает череп мертвеца, упорно провожающий ее. Чем дальше шла Агата, тем больше она бледнела. Зубы у нее стучали. И когда на развилке дорог месяц, находившийся по левую руку ее, оказался из-за поворота тропинки у нее за спиной, «я, — признавалась она много позже, когда воспоминание начинало леденить ее, — подумала, что этот череп, катящийся по небу, преследует меня и явился, словно адский кегельный шар, переломать мне мои старые ноги, а без них я не дойду до дому».
В Олонд, правда, она добралась, но совершенно разбитая. То, что она видела, заставляло ее страшиться, как бы, вернувшись, она не стала там свидетельницей нежданного несчастья. Ее успокоила лишь мрачная тишина дома. Спят мать с дочерью или не спят? Из их закрытых комнат не доносилось ни малейшего звука. На другой день она нашла, что со времени ухода ее в паломничество Ластени несколько посвежела, и, не будь того ночного видения, она приписала бы своим молитвам некоторое улучшение здоровья ее бедной раздавленной Ластени. Она в подробностях рассказала г-же де Фержоль о своих странствиях, но умолчала о видении.
