— …Бека, ложись! — крикнул кто-то. — Со смертью играешь!

Бека, не торопясь, с достоинством, снимая с плеча оружие, укрылся за обломками кирпичной стены, недалеко от укрытия, где находились Тенгиз и Роин. Бека, увидев Тенгиза, помахал ему рукой:

— Эй, тбилисец! — прокричал сван. — Как себя чувствуешь?!

— Не жалуемся! — ответил Тенгиз. Он бодрился, хотя чувствовал, как липкое чувство страха, рождаясь где-то в районе диафрагмы, поднималось все выше, к сердцу. Чувствуя невероятное напряжение, Тенгиз передернул затвор автомата, прицелился в сторону дороги. Роин уже приник к оружию и ждал приближения врага. Шалва Аронович горестно вздохнул и перекрестился.

— После боя хочу твой табак попробовать! Угостишь? — услышал он вопрос Беки.

— Угощу непременно! — ответил Тенгиз. — Дай только бой пережить!

— Переживешь, куда ты денешься?! Спасибо заранее! — был ответ.

Тенгиз вспомнил, что просто обязан прочесть послание, которое передала ему жена. Именно сейчас! Он нашарил в боковом кармане шершавую бумажку, достал ее, развернул. Однако взрыв, раздавшийся уже недалеко, заставил его пригнуть голову. По затылку хлестануло мелкими камешками.

Заухали позади минометы бойцов Союза. Орудие на дороге с грохотом отправило «гостинец» в Двири. Еще два огненных цветка распустились на склоне горы. Мощный взрыв в реке поднял в воздух тучу брызг.

По обе стороны начали неторопливый разговор тяжелые пулеметы. Обменивались короткими очередями, экономя патроны.

Пришло время… Марсово время…

Эти края уже не раз становились ареной кровопролитных битв. С древних времен на грузинскую землю стремились завоеватели с юга и востока, любители легкой наживы. Эти горы не один десяток раз слышали звон мечей. Слышали римскую и греческую, арабскую и монгольскую, персидскую и турецкую речь. Неподалеку от этих мест четыреста лет назад разразилась Ташискарская битва, когда грузинское войско под предводительством Георгия Саакадзе разбило турок-османов. В 18 веке Ираклий II разбил в Боржомском ущелье объединенные войска турок и лезгин.

Могли ли грузинские воины тех грозных лет предположить, что в начале XXI века их изможденные, оборванные потомки будут так же, цепляясь за осколки своих земель, сдерживать удары алчных захватчиков. А за пределами грузинских испуганных деревень и городков будет все так же царить дикость, грязь, невежество и жажда смерти. И снова у защитников Грузии не будет могущественных друзей, и неоткуда будет ждать помощи…

… Обмен минометными ударами продолжался. Несколько взрывов раздалось на склоне горы, на значительном расстоянии, как будто бы «турки» нащупывали тропинку к вершине. Там расположилось человек двадцать при огромном количестве стволов, которые держали под контролем дорогу между Двири и Читахеви. Союзные минометы и пушка также в долгу не оставались, отвечали огнем. На противоположном берегу заговорили две гаубицы, притаившиеся в горном ущелье. Минут через пятнадцать интенсивность «турецкого» огня начала спадать. Видимо, врагу эта забава надоела, и он готовился к осуществлению новой акции.

Бека облокотился спиной на обломок стены, взял бинокль. Минуты две он обозревал окрестности, оценивая обстановку. Потом вернул бинокль на прежнее место, быстро снял с плеча свою М-16:

— Ребята, обращаюсь ко всем, — прохрипел его змеиный голос. — И к своим землякам, и к вновь прибывшим бойцам из других городов и поселений. Все мы сражаемся за одно дело. Для всех нас смерти будет подобно, если эти свиньи прорвутся сюда! Вы знаете, что они устроят, если захватят наши селения! Вы знаете, что будет, если они захватят электростанцию! У нас с вами два пути — или отбросить врага, или умереть. Для меня все вы — и кахетинцы, и картлийцы, и сваны, и американцы, и уроженцы других земель, все, кто стоит с нами в одном ряду, — все вы братья и товарищи, и я буду драться за вас, как за своих кровных братьев! Но, если кто-то опять проявит трусость… Если кто-то снова бросит оружие и покажет спину врагу… Этот человек станет мои кровным врагом, и я клянусь Богом, что этот трус долго на земле не проживет. Если вдруг побегу я, можете отрезать мне голову и выбросить в Мтквари без погребения, а моему сыну можете сказать, что его отец — трусливое дерьмо! Всем все ясно?!

— Ясно, Бека, ясно, — послышались голоса. — Только скорее Мтквари потечет обратно, чем ты увидишь, как мы испугались!

Тенгиз увидел, как с позиций на дороге поднялся маленький человечек и быстро побежал назад, в тыл. Тенгиз подумал, — вот он, случай бегства, и сейчас, наверное, ему придется стать свидетелем расправы над трусом. Но Бека равнодушно наблюдал за тем, как человечек вскочил на коня и быстро поскакал в сторону Читахеви. Тенгиз подумал, что это, скорее всего, не трус, а вестовой. Повез донесение…

Тенгиз решил, что сейчас, — единственная возможность прочитать записку от Лиле. Кто знает, а вдруг потом уже не придется… Он развернул пожелтевший листок, на котором мелким, аккуратным женским почерком были начертаны строки:

«Милый, единственный, любимый муж мой! Я, наверное, худшая из жен, так как все время причиняла тебе только беспокойства. Сейчас, когда в очередной раз я провожаю тебя в неизвестность, я ругаю себя на чем свет стоит. Я очень, очень, очень люблю тебя! Каждый день мы с Тамарочкой будем смотреть на ту большую дорогу, по которой ты уехал. Каждый день мы будем молиться за тебя в нашей церкви, чтобы Господь отвел от тебя беду! Возвращайся поскорее. Твоя непутевая, но безумно любящая тебя Лиле!»

А чуть ниже кривыми буковками разной величины было выведено:

«Папа, я и мама очинь ждем тебя домой. Мы тибя очень любим! Тамарочка…»

Тенгиз почувствовал, как глазам стало горячо. Теплая влажная пелена застила глаза. Конечно, виноваты здесь были не только эмоции, но и пыль, взметнувшаяся от разрывов снарядов и мин, и жуткая вонючая гарь. Однако строки этого маленького письма впитались в его душу и заглушили страх, как таблетка анальгина на время заглушает боль. Осталось только осознание проблемы, как справиться с врагом? Хотя, глядя на товарищей, увешанных оружием, на ощетинившиеся стволами винтовок, автоматов и пулеметов оборонительные редуты, казавшиеся неприступными, спокойствие возвращалось в мятущуюся душу. Тенгиз хотел вернуть записочку в карман, однако порыв ветра выхватил маленькую бумажку и понес к реке.

Артобстрел, похоже, прекратился. Только пулеметные очереди еще нарушали покой. Люди, во время обстрела вжавшиеся в камень, засевшие в траншеи и ямы, отряхивали пыль и грязь с одежды, готовили оружие к бою. То здесь, то там слышалось клацанье затворов. За спинами загрохотали гусеницы, заревел мощный мотор. Из-за поворота дороги выехал старый немецкий танк. К самой оборонительной линии он не подъезжал, оставаясь как бы в стороне. Его орудие нацелилось на дорогу.

— Хорошо, что у них нет ракетных комплексов, — кашляя, заметил Шалва Аронович. — «Градов», например. Это очень страшное оружие.

— Есть у них «Грады», — выпалил Роин. — Только снарядов теперь нет. Местные бойцы говорили, что вчера наша группа взорвала склад боеприпасов, и теперь «турки» испытывают снарядный голод. Будет полегче.

— Это хорошо, — сказал Тенгиз.

Внезапно с вершины горы раздались гулкие залпы автоматических гранатометов, подкрепленные пулеметными очередями. Видно, тишины не предвидится, и артиллерийские удары были лишь началом.

К Беке подбежал человек в старой джинсовой куртке с обрезанными рукавами, весь серый от пыли.

— Бека, там западнее, где устье пересохшего ручья, в зарослях наблюдаем концентрацию «турок». Человек пятьдесят. С гор нас обстреливает снайпер. Один человек ранен.

— Старайтесь не подпускать их, — просипел Бека. — Они к вам полезут. Если станет туго, пришлю вам огнеметчиков.

— Эй, Бека, — позвал его кто-то из бойцов, — Смотри, там что-то летит.