…По разбитой дороге, виляющей вдоль берега унылой реки, тянулся унылый обоз. Сводная группа три дня назад покинула Хашури, и теперь максимально быстро, как только могла, двигалась к Читахеви, небольшому поселку Боржомского района. Там местные бойцы с трудом удерживали город и главное сокровище Союза — единственную уцелевшую гидроэлектростанцию. К ним ехали на выручку солдаты из Гоми, Хашури, Гори, других городков и селений. Везли продовольствие, оружие, медикаменты. Каждый поселок выделил кто сколько мог людей и материальных ценностей.

Тенгиз, сидя на передке, хмуро поглядывал на обрывавшийся вниз каменистый берег. Там, в туманной сырой мгле стонала в агонии помутневшая Мтквари-Кура.

После войны у выживших грузин появилась мрачная поговорка: «Хочешь умереть быстро — застрелись, хочешь умирать мучительно и долго — попей водички из Мтквари!» Неизвестно, что произошло во время войны с этой рекой, каким извращенным приспособлением изнасиловал ее злой человеческий гений, но вода в этой реке стала мертвой. Мало того, она убивала. Кто выпивал эту мутную, дурно пахнущую водицу, даже прокипяченную, через час-другой орал от страшной режущей боли в горле и желудке, исходил пеной и издыхал на исходе дня, покрываясь страшными фиолетовыми пятнами. Потом и цвет самой воды в реке изменился: сперва красноватый, потом черно-фиолетовый с маслянистыми пятнами. Сейчас цвет вернулся в норму, но химики до сих пор брали пробы и от избытка чувств лишь плевали в оскверненную реку. По берегам реки торчали, как карандаши, безжизненные стволы деревьев.

Телега, собранная из остатков двух автоприцепов, подпрыгнула на камнях. Тенгиз поморщился от боли. Травмированная лодыжка все еще давала о себе знать. Вспоминая про свой недавний «подвиг» во время бури, Тенгиз зашипел, будто у него разболелся зуб. Герой! Полез спасать неизвестно кого, чуть не сгинул сам, чуть не сгубил жену и дочку! А теперь вот приходится ехать в самое пекло и неизвестно, вернется ли он домой. Он вспомнил слезинки в глазах Лили, когда она провожала его. Мысли Тенгиза были мрачнее октябрьской тучи.

Вчера вечером они прибыли в Боржоми. Там остановились на ночевку. Впечатления самые свежие: ядовитое болото на месте минеральных источников, опустевшие, обваливающиеся дома, гостиницы и санатории, костры прямо на разбитых улицах и площадях. Развалины древней крепости Гогиасцихе, превращенной в опорный пункт обороны. «Мост красоты», превращенный кислотными дождями в мост-уродство.

От семнадцатитысячного населения осталось человек девятьсот, ну, может быть тысяча, от силы. Основным их ремеслом было производство электроэнергии, питающей большую часть Союза. Мертвая, каменистая земля не могла дать людям мало-мальски значимого урожая. Однако уцелела гидроэлектростанция Читахеви выше по течению. По сравнению с довоенным временем, мощности она давала смешные, но теперь привередничать было бы глупо. Понимая, что туристов в бывшую курортную зону не будет очень долго, выжившие боржомцы переквалифицировались в механиков и электриков. Теперь Боржоми гнал в Союз электроэнергию, а взамен получал оружие, продовольствие и все необходимое для жизни.

Значение электростанции в после ядерной, разоренной стране было трудно переоценить, и вскоре Боржоми стал районом стратегического значения. На защиту бывшего курорта от всякой пришлой нечисти в лихие времена поднимался весь Союз.

Неудивительно, что, получив тревожные известия с южных рубежей, Совет снарядил на подмогу целое войско. Почти две сотни закаленных, испытанных бойцов, грузы оружия, боеприпасов, продовольствия, медикаментов. Обоз растянулся по дороге почти на полкилометра. Командиром группы (разумеется, не без помощи Ричардса) был назначен американский сержант Дэвид Крастик. Похоже, он не ожидал, что на него возложат полномочия командира такой крупной группировки. Совсем недавно освоивший седло сержант без устали сновал от одной телеги к другой, проверяя, все ли в порядке. Да через каждые десять минут сверялся с картой, будто боялся сбиться с дороги. От Боржоми с отрядом ехал провожатый — местный житель, мальчонка лет тринадцати в мешковатом комбинезоне и серой шапочке «сванури куди». Парень имел с собой музейный экспонат — австрийский карабин Манлихера, которую, наверное, еще его прадед принес с полей Первой Мировой.

— Как зовут тебя, боец? — спрашивали зрелые мужчины, скрывая улыбку.

— Нодар, — отвечал мальчик, хмуря брови. — Отца Гурамом зовут.

— А где он сейчас?

— Дома он. Полгода назад он ногу потерял. На мине подорвался.

— А не страшно тебе?

— Что здесь страшного? Не первый раз езжу! — важно говорил Нодар, поправляя шапочку.

Увы, за время поездки суетливый сержант сумел достать и его. Маленький воин хранил серьезный, взрослый вид, но уже часа через два предпочитал сохранять между собой и Крастиком значительную дистанцию. В группе, кроме сержанта, было еще две дюжины американцев. Но даже они на его постоянные вопросы отвечали нехотя, раздраженные его излишней суетой.

— Эй, у вас все в порядке? — исполнительный янки решил, наконец, докопаться и до Тенгиза.

— В полном порядке, не беспокойся, — ответил Тенгиз, перематывая рожки «Калаша-74» бечевкой.

— Смотрите, будьте готовы ко всему.

— Ладно, ладно, будем…

Несмотря на то, что караван шел к линии фронта, многие воины еще спали, укрывшись рогожей или брезентом, или угрюмо смотрели на серые стены гор, маясь головной болью после вчерашних возлияний. Кто-то нес дежурство у пулемета, кто-то завтракал, кто-то пытался устроить в повозке подобие навеса для защиты от набирающего силу солнца.

Сержант ускакал, подняв облако пыли, а Тенгиз спросил у своих соседа по повозке, американских солдат:

— Что он у вас такой неугомонный? Такое впечатление, что без него караван встанет.

— Не обращай внимания, — махнул рукой курчавый брюнет по имени Бруно. — На Дэвида свалились с неба офицерские полномочия, причем так неожиданно, что он и сам, похоже, этому не рад. Но человек он исполнительный, старательный, вот и стремится соответствовать.

— Я думаю, что власть его испортит, — просипел Гаспар, сорокалетний одноглазый здоровяк, бывший моряк из Кентукки. К тому же начальство поступило весьма странно: назначили его на должность, а звание оставили прежним. Когда такое было? Сержант не может командовать такой уймой людей, просто опыта не хватит. Я не хочу сказать плохого про Дэвида, но это седло, мне кажется, для него слишком… широко.

— А почему так сделали? — спросил Тенгиз.

— Спроси чего полегче, — усмехнулся Гаспар. — Меня больше интересует, почему сдернули с места меня, в тот момент, когда надо заготавливать дичь? В поселке остались одни сопляки, да и те постоянно на дежурстве. Что они там добудут? Почему надо сдергивать с места именно Бруно, — единственного толкового сварщика в своем селе, хотя рядом шляется без дела куча здоровых обормотов?

— Да, ладно тебе, Бас! — махнул рукой Бруно. — У парней в этих краях большие проблемы, и им нужна помощь, либо все останутся без электричества. Вчера у костра мы разговаривали с местными ребятами. Они рассказали, что прихожие…, в смысле приезжие… ну, короче, чужаки, договорились нападать на станцию по очереди. Сначала одни, потом другие. У них артиллерия, танки, ракеты. Интересно, как это все еще не сгнило здесь?

— Какая к черту разница? — выпалил Гаспар. — У нас как не было электричества, так его и нет, и, наверное, уже не будет! Что мне толку от этой станции?! Если зимой мы будем голодать, боюсь эти парни вряд ли пришлют нам подарки к Рождеству!

— Гаспар, а ты охотник? — спросил Тенгиз.

— Не поверишь! — засмеялся бывший моряк, обнажив неровные, желтые зубы. — Я всю жизнь прожил в городе, служил на боевом корабле, а первого дикого зверя на воле увидел только здесь! Многие наши, когда все это случилось, съехали с катушек, стрелялись, вешались, бросались с ножами на первого встречного. Еще бы, мир рухнул. Я тоже был не против покончить со всем разом, но, видимо, уж очень я хотел жить. Вот и выжил. Охотничье ремесло освоил, по-моему, неплохо.