— Да ладно, Тенгиз, всякое бывает! Ну что нам, морду что ли не били?! И мы били, и нас били! Были бы кости, а мясо нарастет! Ты из-за часов расстроился? Не стоит, Тенгиз. Я тебе знаешь сколько часов принесу? Сколько хочешь, столько и принесу!

— Эти часы мне мать подарила…на восемнадцатилетие… Мы тогда совсем бедные были, а она деньги копила…Но нельзя было по-другому… Не мог я…

— Не расстраивайся, парень, — сказал Бабуа. — Жизнь ты сохранил. Вот подарок твоей матери. Ты ее сохранил. Дети у тебя есть? Значит, ты его преумножил. И хрен с ними, с часами! Я тебе новые найду, еще лучше, чем Серго! Кстати, я тебе твою покупку принес! Держи!

Бабуа поставил на столик ту самую икону. Тенгиз посмотрел на нее, улыбнулся. И заплакал, как ребенок.

— Тенгиз?! Ты что, парень? — нахмурился Бабуа. — Отходняк у тебя что ли?

Тенгиз трясся, всхлипывал, размазывая слезы по лицу. Сергей наклонился к нему, приобнял, прижал голову Тенгиза к себе, как старший брат успокаивает младшего. Бабуа присел рядом:

— Все, хорош, Тенгиз! Ну, хорош! Хватит! Мужские слезы — это очень плохо. Если сильный человек плакать начинает, слабые от отчаяния со скалы бросаются.

Все трое незаметно перешли на русский язык. Вернувшись из лаборатории, американский военный врач узрел эту душещипательную картину. И тут же все испортил:

— Какого хрена? Что за …?! Ну-ка, проваливайте отсюда!

— Да, хорош тебе, лепила! — успокаивающе поднял ладонь Бабуа. — Не ломай душевного единения.

— Я не понимаю русского языка, — скрестил руки на груди Грант. — Но сейчас парень еще не готов. Через сутки можете забирать его, а сейчас сильные волнения ему противопоказаны. Давайте, до свидания!

— Lepila, ты бы тон сбавил, — угрожающе процедил Бабуа. Уже по-грузински. Гранта это не впечатлило:

— Вот что, мистер, в медблоке моим распоряжениям подчиняется даже капитан Крайтон! И вы подчинитесь тоже. Вы что, не видите, у парня нервный срыв?! И, если я не проведу комплекс мер, завтра он будет в таком же состоянии. У него будут дрожать руки, он будет думать черт знает о чем. Он ведь едет на свою родину, в свой родной город?! И у него в руках будет винтовка. Или он будет за рулем. Понимаете меня?

— Да, сэр. — Сергей встал с места. — Извините, мистер Грант. Уже уходим.

— Скажи пожалуйста, какая забота о людях! — удивился Бабуа. — Как в санатории ВЦСПС! Ладно, уходим уже. Тенгиз, до завтра!

— До завтра, Тенгиз.

Грант строго глядел вслед уходящим. Потом, глядя на Тенгиза, покачал головой и достал из снежно-белого настенного шкафчика стеклянную ампулу.

…Бабуа еще долго ругал американского доктора на всех ведомых ему диалектах. Правда, потом все же признал, что Грант был прав.

— Врачи все одинаковые, если правильно свое дело делают, — сказал он Сергею. — Лепила, он и в Америке лепила!

— Мне почему-то беспокойно за Тенгиза, — сказал Сергей. — Я не помню случая, чтобы он так вот плакал. Ведь не из-за драки же?

— Не из-за драки, — согласился Бабуа. Его голос, и без того глухой, за фильтрами противогаза сделался и вовсе неразборчивым. — Серго, понимаешь, это он еще не плакал. Плакать он начнет, когда приедет в родной город. Там многие плакать будут, как дети. Так что готовьтесь…

Бабуа был хмур. Казалось, он внутренне колебался, корил себя, за то, что связался с чужаками.

Прямо перед ним американские солдаты играли с Михо. Они кидали ему мелкие камешки, а грозный огнедышащий звероящер, забыв про свое достоинство, гонялся за ними, как последний дворовый бобик. Иногда он от избытка чувств клекотал, как горная хищная птица. Его хозяина приняли в эту большую стаю, пахнущую порохом, резиной и железом. Все было хорошо, вокруг были только свои, и Михо с удовольствием развлекался на свой лад.

Было время привала. Экспедиционные машины и танки растянулись длинной вереницей на выщербленной, покрытой трещинами дороге, что протянулась нитью между горных хребтов.

Синее, бесконечно высокое небо, беспощадное солнце. Серый асфальт в черных трещинах, бурые горы без растительности, без единого кустика. Желто-коричневый песок и вездесущая пыль, которую надо постоянно стирать с обзорных стекол. Бурая ржавчина брошенных когда-то автомобилей на шоссе. Ржавчина, пыль и убивающая жара. И не одного признака жизни. Казалось, даже бактерии во всей округе вымерли.

Здесь жизнь умерла десять лет назад. Подтверждением этому был высохший лес на горном склоне, — черные, мертвые голые деревья с обнаженными камнями нависали над дорогой.

Угрюмый Джаспер сидел за столом. Жена на кухне бренчала посудой. Ви-Эс копался в джипе внизу, в гараже. По дому, не зная, чем ему заняться, расхаживал солдат. Шлем и амуниция надоели ему, он сбросил все это на старый диван и наслаждался свободой и легкостью. Второй дежурил на втором этаже, наблюдая за происходящим на улице.

Хлопнула дверь, и в комнату вошел Атткинс. Он был в полном снаряжении, с винтовкой, гранатами, в бронежилете. Первое, что он сделал, войдя в дом, это устроил разнос расслабившемуся рядовому:

— Эй, ты что, на отдыхе? Совсем охренел? Даю тебе десять секунд, чтобы ты привел себя в порядок!

Солдат принялся в темпе натягивать бронежилет. Атткинс наблюдал за его движениями и продолжал костерить нерадивого вояку:

— Совсем от рук отбились, мать вашу! Думаете, раз в доме сидишь на мягком диване, можно забить на дисциплину? Я тебе, мать твою, устрою семимильный марш-бросок, проклянешь все на свете!

— Что ты так на него взъелся? — поморщился Том. — Жарко парню. Все равно сидим без дела. Еще успеет намаршироваться!

— Мать вашу, а мне не жарко? Ты, Том, давно уже забил на службу со своим бизнесом, а моих солдат нечего баловать! Правила есть правила!

Солдат, недовольно глядя на сержанта, одел на плечи свои солдатские фунты, взл оружие.

— Живо наверх, сменишь Ирвина! — распорядился Атткинс. — В казарме или в пустыне проще управляться с подчиненными, а в домашней обстановке они сразу размякают, — поделился сержант с Джаспером своим недовольством. — Вот такая служба! Кому это надо, действительно?! Если бы не русские на севере, можно было бы сбросить всю эту форму, и сидеть, как ты, Джаспер, на своей ферме! Ты только кукурузу выращиваешь?

— Фасоль еще, немного пшеницы, овощи, — нехотя отвечал Том. — Были еще две козы, корова, но ее волки загрызли в прошлом месяце.

— Жалко такую ферму будет, — сказал ни с того, ни с сего Атткинс.

— В каком смысле?! — вскинулся Джаспер.

— Если русские сюда придут, говорю! — поправился сержант. — Ведь все сожгут и уничтожат!

— Это верно, — покивал Том, весь в своих мыслях. — Только они не придут. — Мне Сенцов рассказывал, они в прошлом месяце ездили к ним. Говорил, что у них там полная разруха, еще хуже, чем у нас!

— Хуже быть не может, — не согласился Атткинс. — Наверняка твой русский просто наврал тебе, а на самом деле там сейчас готовятся танки и самолеты, чтобы напасть на нас. И он, этот Сенцов, приведет их сюда!

— Атткинс, а ты сам-то в это веришь?! — спросил Том, накручивая на палец седой ус.

— Конечно, верю! — с готовностью сказал Атткинс. — Русские уничтожили весь мир, это уже главная их характеристика. А мы всего-то хотели принести им свободу. Проклятые сволочи и дикари!

— Я не про это! Про то, что Сенцов — враг.

— Я верю во все, что приказывает мне начальство, — заявил Атткинс. — Так спокойнее. Мы, — люди маленькие, пусть у начальства голова болит по этому поводу. Нам приказали, — мы сделали. С нас спрос невелик.

«Да, это верно!» — подумал Джаспер. — «Вот такие мы, американцы! Мы верили во все, что говорили нам сенаторы, губернаторы, президенты, боссы. И никогда не задумывались о последствиях. Нас это не касалось, мы всегда были уверены, что мы всемогущи и неуязвимы, нам было плевать на весь мир. Нам вешали на уши лапшу телекорреспонденты и комментаторы, и мы во все верили, нас ничего не касаслось. Мы радовались, когда бомбили Хусейна, бомбили корейцев, бомбили русских, и все радовались, все верили в эту глупые угрозы демократии. А на самом деле нас просто водили за нос. Но мы верили, потому что нам так было удобно. И вот, доигрались…».