И, резко повернувшись, вышел из кабинета, в сердцах хлопнув дверью.

Немного поостыв, я вспомнил, что еще до отъезда в Ленинград был принят в члены партии и мне оставалось только зайти в райком за партбилетом. Меня радушно принял первый секретарь и после соответствующих напутствий спросил:

— Нет ли у вас каких-либо вопросов?

— Один есть. — И я рассказал ему о своей ситуации. — Так ехать мне в отпуск или вернуться к работе?

— Если бы вы уехали напрямую, то все было бы нормально, но коли доложились, нужно подчиниться Наркомату.

Решив вернуться, я сдал одну путевку, а другую оставил для жены, сообразив, что ей-то Яковлев не указ.

Хотя мое решение было продиктовано партдисциплиной, я еще долго не мог успокоиться. Поехав к Речному вокзалу и прогулявшись по прекрасной набережной, привел свои чувства в порядок. «Юпитер, если ты сердишься, значит ты не прав», — пришло мне в голову изречение древних римлян. В самом деле, если посмотреть на эту ситуацию глазами АэСа, отбросив в сторону предположение о простом самодурстве, почему же он распорядился, чтобы я возвращался, да еще немедленно? Что-нибудь случилось экстренное? Ну, к примеру, уже после моего отъезда разбился если не эталон, на котором без меня едва ли станут летать, то один из серийных самолетов. Да, такой случай вполне возможен. Тогда отчего же, спрашивается, я раскипятился? Или еще — вдруг вот-вот разразится война? Он-то может об этом знать, но не обязан мне выкладывать любую конфиденциальную информацию. Да мало ли еще что могло произойти, о чем бы мне было бы простительно сразу у него спросить. Где же у меня простая выдержка? Не слишком ли я сам высоко залетел? Что я, собственно, такого выдающегося сделал? За плечами у АэСа больше двух десятков опытных самолетов, из них несколько уже строятся в серии, а ты что? Построил всего один, да и тот не новый, а лишь модифицированный, и уже возомнил о себе.

В Ленинграде меня не ждали. Доброта и чуткость Скарандеева оказались напускными. Затевалась склока.

Потерпев фиаско в ЦАГИ со своим макетом, Бакшаев затеял интригу с целью перехватить УТ-3 у Яковлева. Вместе со Скарандаевым они сочинили письмо в ЦК партии, обвиняя Яковлева ни больше, ни меньше, чем во вредительстве. В том, что он протащил в серию УТ-3, предназначенный для тренировки летного состава в бомбометании только с горизонтального полета, тогда как немцы давно и широко практикуют бомбометание с пикирования.

Бакшаев придумал всего лишь оснастить УТ-3 воздушными тормозными щитками и простейшим прицелом, но переименовать его в УТПБ и таким образом вместо Яковлева стать главным конструктором этого самолета.

Пока я ездил в Москву, заговорщики перебросили всех конструкторов на эту работу. УТПБ расшифровывалось так: учебно-тренировочный пикирующий бомбардировщик.

Как я узнал позже, Яковлев был в курсе дела, поскольку это склочное письмо из ЦК попало в его руки. Я, конечно, об этом всем ничего не знал. Нагрянув в Ленинград, я разогнал всю эту самодеятельность и снова засадил конструкторов за текущую работу по доводке УТ-3, заявив при этом:

— Пока будем выполнять задание правительства, а вариант самолета как пикирующего бомбардировщика уже разработан в Москве, и скоро оттуда пришлют готовые чертежи. (Это конечно была ложь, но «ложь во спасение»).

Конечно, Бакшаеву это не понравилось, а причастность Скарандаева мне до поры до времени была неизвестна.

Вскоре мне позвонили из Москвы, попросив встретить Лиса с чертежами. Сообразив, что ехать к Московской заставе на завод, а потом снова возвращаться к приходу «Красной стрелы» нецелесообразно, я остался в гостинице. Правда, замешкавшись, не успел спуститься вниз, чтобы предупредить Шаройко, который по утрам заезжал за мной на машине, что я с ним на этот раз не поеду.

Когда мы вместе с Лисом, наговорившись дорогой о московских новостях, прибыли на завод, в проходной предупредили, что меня ждет директор. Зайдя в кабинет, сразу заметил неладное: полный сбор руководства и партхозактива.

Прямо с порога Скарандаев торжественно спрашивает:

— Почему сегодня главный конструктор опоздал на работу на 3 часа 23 минуты?

— Я не опаздывал, а задержался по делу, встречая на вокзале командированного из Москвы конструктора Лиса со служебной документацией. К тому же у меня, как известно, ненормированный рабочий день.

— Дайте письменный отчет о своем поведении, нарушающем Закон о труддисциплине.[8]

— Отчитываться перед вами я не намерен, поскольку не нахожусь в вашем подчинении, — отчеканил я и, круто повернувшись, пошел к выходу.

— Главный конструктор, кругом!

Молча взглянув через плечо, я вышел.

Дня через два заводской юрист сообщил мне по секрету, что на меня заведено уголовное дело по обвинению в совершении прогула и направлено в суд.

Что мне оставалось делать? После скандального поведения в Наркомате обращаться к Яковлеву за помощью не позволяло самолюбие. Пришлось пассивно ждать дальнейшего естественного хода событий.

Сначала пришла повестка в суд. Затем от Синицына я узнал о предстоящем приезде Яковлева в Ленинград, как раз в тот день, когда должно было разбираться мое дело в суде, и даже часы тоже почти совпадали.

Все же я предпочел предстать перед судом, а Синицын поехал встречать Яковлева на вокзал.

Судья был явно озадачен.

— Вы главный конструктор завода?

— Да.

Последовало длительное молчание, а лицо судьи выразило недоумение.

— Если позволите, — заговорил я, — сделать небольшое разъяснение, то суть состоит в следующем: хотя я и работаю на заводе № 47, но подчинен непосредственно не директору, а Замнаркома авиапромышленности Яковлеву. Именно сегодня он прибывает в Ленинград. Возможно, что он и сможет внести в это дело ясность.

Повеселевший судья объявил:

— Суд откладывается на три дня.

Вечером в гостинице Синицын рассказал, что АэС принял эту историю близко к сердцу, собирается переговорить с судьей и уладить дело, прекрасно понимая, что склоку затеял тандем Бакшаев-Скарандаев, а я оказался просто жертвой.

Действительно, Яковлев побывал в суде, дело было закрыто за неимением состава преступления, и жизнь помаленьку вошла в свою колею: работа — гостиница в будни, загородные вылазки в выходные дни, да временами театр или кино по вечерам.

Мой неизменный друг и соратник как в Москве, так и Ленинграде, Александр Синицын оказался в ОКБ Яковлева после многолетней работы у Туполева, где близко знал многих, особенно А. А. Архангельского. Круглоголовый, рослый и широкоплечий, с твердым взглядом голубых глаз, он обладал огромной физической силой и, как почти все силачи, добродушным нравом и спокойным юмором. Если я его не раззадоривал куда-нибудь сходить или съездить, он рано укладывался спать, предварительно отключив телефон и задвинув шторы. Он настолько сторонился женщин, что одно время я считал его импотентом. Это он впоследствии опроверг самым решительным образом, женившись на жене одного из наших конструкторов. Сначала он должен был отбить ее у мужа, потом — обворожить настолько основательно, что она нарожала ему трех образцово-показательных ребят.

Другой мой близкий товарищ, Лонгин Лис, был полной противоположностью Синицыну. Маленького роста, живой, подвижный, язвительно-остроумный и насмешливый, вечно что-то придумывающий, настоящий конструктор-дизайнер и мастер на все руки, он быстро освоился в ОКБ Яковлева.

Когда, однажды, приехал на аэродром Серго Орджоникидзе, АэС показал ему новый опытный самолет УТ-1 и представил высокому гостю Лонгина Лиса:

— А это очень способный молодой ведущий конструктор Лис, комсомолец.

Серго посмотрел на лысую голову Лонгина, снял шапку и, погладив свою шевелюру, сказал:

— Тогда я еще, наверное, пионер!

При всей своей творческой активности Лонгин был довольно ленив. Из его поговорок мне запомнились такие: «Где бы ни работать, лишь бы не работать», «Нормальный человек не может продуктивно работать больше трех часов в день» или «С тех пор, как финикяне изобрели деньги, благодарности лучше всего выражать не в приказах, а в деньгах». (Это было сказано по поводу одного приказа по заводу, когда ему была объявлена благодарность).