— Насчет меня это вопрос…
— Ну, заладили, как бабы на базар»; коровы, куплю, продам… Осточертело! — сказал Золотов.
— О чем прикажете, товарищ ефрейтор? — Андреев вытянулся перед Золотовым по стойке «смирно». — Это ведь жизнь: коровы, деньги…
— Шута-то из себя не строй… Жизнь, — протянул Золотов. — Если это вся жизнь, так на черта она нужна, такая жизнь…
— Кончай трепаться! — закричал от костра Ананьев, который был за повара. — Картошка поспела…
Тушенку из рюкзака вытащи…
Горячую картошку, смешанную с тушенкой, положили перед каждым — кому в котелок, кому на лист газеты, — нарезали крупными ломтями черный хлеб и стали есть, обжигаясь, запивая водой из родника.
— Вот что значит у Лексикона блат! — сказал Панкратов. — В армии тебе ни коровы не надо, ни саксофона, был бы старшина человек… И картошка будет, и жиры, и приправа… Молодец Сметанин!
— Сметанин, сегодня тебе с Магомедовым в неряд по роте придётся пойти, — сказал Иванов.
— Шутишь, Володя? На той неделе в наряд по кухне меня запрягли, сутки спустя в наряд по роте—опять меня…. только учёния кончились, снова я… «Через день на ремень» выходит… Что я, дешевле других?
— Ты у нас сознательный, — сказал Панкратов.
— Да обожди ты… Что же это получается, товарищ сержант?
— То и получается, — сказал Иванов, — что надо, Сметанин…
— Ладно, — вздохнув, сказал Сметанин, — надо так надо…
«Зато я послезавтра от кросса сачкану».
XIV
1
В глубине черемушника, смутно белеющего в низине и заражающего сырой воздух окрест сладким дурманом, пели соловьи. То они разливались хором, то нестерпимо высоко заходился один, то вдруг наступала густая тишина, и тогда было слышно, как переливается темная вода через гребень маленькой деревянной плотины.
Сергей Сметанин, одетый в шинель, со штыком на поясе, опустив крылья пилотки на уши, ходил вдоль поверочной линейки, помахивая консервной банкой на проволоке. В дне банки были гвоздем пробиты дыры; в банку клали шишки и поджигали их. Этим дымом спасались ночью от комаров.
По всему лагерю перед палатками, то освещенные неярким фонарем, то в темноте, ходили одиноко дневальные с дымящими жестяными кадилами.
Сергей слушал соловьев, представляя себе одного, которого видел однажды в детстве: серая птичка сидела прямо над ним на низкой березовой ветке; вдруг она закинула в небо голову, горло её мягко и пушисто набухло, затрепетало, и оглушительное щелканье разнеслось по роще.
«Мне стоять ещё час, потом я бужу Расула, а сам ложусь…»
— Эй, — услышал он от палаток и узнал голос Золотова. — Сметанин?
— Чего тебе? — тихо спросил Сергей.
— Слушай… Я вспомнил: ты же у моря бывал…
— Ну…
— Расскажи… А то я ещё когда поеду… Зажимают… то учёния, то оцепление… Но я свое возьму… — Золотов в накинутой на плечи шинели подошел под грибок к Сметанину.
— А чего рассказывать?
— Ну, как это — море?
— Море? Если Баренцево, так вода холодная; те, кто на побережье живет, плавать даже не умеют…
Если Каспий, так хоть он большой, а все время представляешь карту — озеро… Правда, шторма там, говорят… А вот Чёрное море… Чёрное море, как в сказке: море… и все тут…
— Расскажи…
— Ночью нырнешь, глаза под водой откроешь, видно голубое свечение, искры…
— Отчего же оно?
— Я рукой двигаю в воде, а там микроорганизмы… от трения температура меняется, и начинает в этих микроорганизмах окисляться такое вещество — люциферин…
— Люциферин, — повторил Золотов.
— Обожди… Кажется, дежурный по части идет, — сказал Сметанин, быстро поправляя пилотку.
— А это что за полуночники?.. Ну-ка спать, спать, — сказал, проходя мимо Сметанина, высокий капитан — дежурный по части.
Командир полка уходил на повышение; и в то же самое время полк должен был начать прыжки с новых типов самолётов.
Все знали, что в некоторых частях с этих самолетов уже прыгали, прыгали с них даже на воздушном параде, но сам вид самолётов — щучий фюзеляж, необычный постав крыльев на нём, огромность размеров и низкий, воющий звук, которым наполнялось небо, когда высоко над лагерем самолеты пролетали к аэродрому, заставляли солдат волноваться, думать об этих самолётах с неприязнью и добром поминать прежние тихоходы.
Но больше всего настораживала тщательность, с которой шла подготовка к прыжкам. В упражнения утренней зарядки включили новый элемент: катание по траве с закрытыми глазами и отсчет при этом секунд. У огражденного колючей проволокой автопарка поставили два самолётных остова; в них были постелены деревянные дорожки, разбегаясь по которым в сторону хвоста, надо было выпрыгивать на батут. Правда, батут понравился, появились любители просто попрыгать на нем, так что пришлось поставить часового.
Золотов и Сметанин болтались рядом в подвесной системе, которая была прикреплена к поперечному брусу метрах в пяти от земли таким образом, что, надев её будучи на табурете, человек оказывался висящим над землей, когда табурет убирали; так отрабатывалось умение управлять парашютом.
— Я слышал, мы только недели через две будем прыгать, — сказал Сметанин.
— И с задержкой в двадцать секунд… Иванов! — крикнул Золотов. — Давай подставляй табурет…
— Ничего, ничего, повиси ещё, — с земли, сидя на табурете, сказал Иванов. — Сметанин! Разворот на сто восемьдесят градусов!
— Нашел забаву, — проворчал Сметанин, но, взявшись за лямки над собой, скрестил их и сильным движением раздвинул, подвесная система развернулась. — Интересно всё-таки, — сказал он Золотову, — будет прыгать командир полка или нет…
Во всяком деле, которое требует усилий многих людей, должен быть стержень — силовая линия, которая объединяет усилия каждого в усилие всех.
При подготовке к прыжкам во внутренней душевной работе каждого человека в полку, завершением которой должно было стать, как говорили на комсомольских собраниях, «умение смело совершать прыжки с новых типов самолётов днем и ночью», воспитывался и отшлифовывался такой стержень. И всех очень волновал вопрос: прыгнет ли с ними командир полка или уедет в Москву, не совершив прыжка с нового самолёта. Конечно, в том, что командир по долгу службы оставляет часть, прежде чем начнутся прыжки, не было бы ничего особенного, если бы командир их части не был «батей».
— Батя не уедет, — говорили старослужащие. — С нами прыгнет…
Действительно, полковник Гончаров, уже почти сдав дела своему преемнику, решил задержаться.
— А не отпустят меня, жаловаться буду, — говорил Золотов сонному Сметанину. — Раз дали отпуск, чего же тянуть…
Они сидели на краю площадки приземления у леса, горел маленький костер, и шумела рация. Рассвет только начинался. Крупная роса лежала на всем; было зябко.
— Ты-то хоть шинель прихватил, — сказал Сметанин.
— Тебе говорили, бери… Нет, если отпускать не будут, я до самого большого начальства дойду…
Углов говорит: вот ещё стрельбы второго батальона дня через три обеспечим связью, тогда отпущу…
Людей не хватает… Слушай, а поедем в оцепление с тобой… Елохово — отличная деревня, там разгуляться можно… Остановимся у стариков… Ты мне ещё про море расскажешь.
— Кажется, летят. — Сметанин прислушался.
— Ребята говорили, в первом самолёте первым батя прыгает…
— Посмотрим…
Надсадным дальним гулом первый самолёт нарушил тишину и скоро показался над площадкой приземления. Самолет шёл с востока на запад на двухкилометровой высоте. Золотов и Сметанин хорошо видели раскрытый под хвостом люк, даже створки его, поднятые к бортам внутрь самолёта.
Вдруг первая темная человеческая фигурка выпала из люка, за ней вслед посыпались другие.
Отсчитывая про себя секунды, Сметанин и Золотов следили за первой фигуркой…
— Четырнадцать, — сказал вслух Сметанин.
Они с Золотовым переглянулись.
Парашют командира полка не раскрывался. Уже те, кто прыгал за ним, повисли под белыми куполами…
