«Как?»
«Второй Женя!» — Бабай рассмеялся. — «Мы думали, что мы с тобой братья-близнецы! Круче сиамских! Мы — не сросшиеся, мы вообще не разделившиеся! Ты ко мне так и обращался: „Второй Женя, а покажи мне то-то и то-то!“»
«Мне имя Бабай все же нравится больше».
«Мне, если быть честным, тоже! В детстве ты меня так представлял всем тем, кто к нам за веранду заглядывал. А если дети не верили, что вон там, в кустах, Бабай засел, ты просил меня или кинуть в них камушком, или просто легонько приподнять их и встряхнуть! А от себя я добавлял им еще и мысль — вкладывал ее им в голову. Что о том, что они увидели, они не должны никому рассказывать! Взрослых мы с тобой не пугали — им что-то внушить гораздо труднее, и мы боялись что если кто-то узнает про меня, нас могут разлучить. Разделить, как сиамских близнецов».
«А когда ты чуть не убил Аню, это ты ей вложил в голову мысль, что ей все это померещилось?»
«Что ты! Нет, конечно! Мог бы, ей что-то внушить достаточно легко, но я этого не делал. Хотел показать тебе, насколько ее легко убедить, пользуясь одними лишь словами! Убедился?»
«Убедился. Но поверила она не потому, что так глупа, как ты хочешь ее выставить, а потому, что хотела поверить. Искала любое объяснение случившемуся, кроме того что во мне живет злобный Бабай, который сначала чуть ее не убил, а потом вернул к жизни».
«Ладно, ладно. Не о ней речь. Хоть я все равно не понимаю, что ты в ней нашел. Когда все это кончится, я научу тебя заглядывать в души, и ты увидишь все то, что вижу я. Она пустая! У нее очень бедная душа, и все, что она умеет делать — это мило улыбаться и строить глазки! Даже о том, что такое смерть, она задумалась только сегодня!»
«Ты умеешь читать мысли?»
«Мысли — нет. Чувства и характер. Характер — это то, что осело на душе. Чувства — то, что вертится вокруг нее. Их легко увидеть, я тебя научу».
«А скажи-ка мне, чего ты сейчас-то вылез? Почему когда мы с тобой повзрослели, ты вновь не попытался заговорить со мной, как в детстве? Почему именно сейчас? И какого черта ты раньше оттеснял меня, и убивал выведшее меня из себя быдло? Ты, ведь, их убивал?»
«Убивал. Они выводили из себя не только тебя, но и меня! И поскольку я знал, что ты на это никогда не решишься, то сам брал дело в свои руки».
«Как ты их убивал? Как того извращенца-воспитателя?»
«Нет, не так мучительно и не так долго. Хотя с моей подачи даже у самых отъявленных маразматиков перед смертью вновь просыпался разум. Я вел их до дома, чтобы это не выглядело какой-то загадочной смертью. Мне, ведь, не нужно даже подходить близко — я чувствую человека на расстоянии в десяток метров. Главное — хорошо запомнить его, и тогда свободно можно делать с ним все, что угодно прямо через стены дома. Как правило они у меня умирали в своих же постелях… А ты все выискивал в новостях сообщение об убийстве! Какое там убийство — смерть от старости. Доковыляла старая сплетница домой, успела рассказать дочке, которой она надоела хуже горькой редьки, о том, какая нынче молодежь пошла, как она в автобусе с каким-то пареньком поцапалась, легла на кровать, и больше и не встала. Инфаркт. А что морда у нее перекошенная, так это бывает — болезненный инфаркт! Никому, ведь, и в голову не придет, что я просто ее сердце по ребрам размазал!»
«Я не хотел убивать никого из них!»
«Да ну? А того живодера, который кошку палкой дубасил? Не вмешайся я, ты бы его так там, на остановке, ногами и запинал. И сел бы потом лет на пять — семь! А так — естественная смерть. Остановка дыхания! Никто, ведь, не знает, что я его семь раз душил до посинения, и семь раз позволял ему вновь немного подышать. Он у меня не один раз умер — целых семь».
Женя ненадолго замолчал, обдумывая услышанное. Нет, даже не услышанное, а саму реакцию на него. А именно — никакой реакции. В душе не всколыхнулась волна протеста, не появилось ненависти или отвращения к Бабаю, за то, что тот так жестоко убивал старых маразматиков и пропитых алкашей, в сущности, безобидных. Не возникло ненависти и к себе — за то, что позволял жить такому чудовищу. Разве что радость. Радость от того, что мертв старый живодер, что отдал Богу душу дед, отдавивший ему ногу и еще и заявивший что виноват в этом он сам.
Вроде бы и ненависти к ним он не испытывал, разве что только презрение. Разве ж они виноваты в том, что под конец жизни лишились остатков разума? Или что тяжелая, беспросветная жизнь, заставила их искать истину на дне бутылки?
Хотя нет, все же виноваты. В этом они с Бабаем сходились во мнении — в том, что человек обязан оставаться человеком, не скатываясь до уровня животного, чего бы это ему не стоило. Но в любом случае, была ли их вина в том, что они перестали походить на людей, или нет — они заслуживали смерти. Просто потому, что своим присутствием отравляли жизнь другим. Быть может, не такой мучительной, а быстрой и безболезненной? Может быть… А может быть и нет!
«Все равно, лучше бы ты раньше объявился».
«Боялся, что услышав в своей голове чужой голос, ты пойдешь к психиатру».
«Я и так к нему скоро пошел бы! Уж лучше голоса в голове, чем отключки на несколько часов, во время которых ты, оказывается, для моего же блага устранял всякое чмо и быдло!»
«Не подумал!» — рассмеялся Бабай.
«Думай в следующий раз!» — без какой либо злости ответил ему Женя. — «Так чего сейчас-то объявился?»
«Помощь тебе моя нужна, вот я и решил, что пора показаться. Без меня ты из всей этой заварушки с FV не выберешься! Вот я и подумал, что самое время вмешаться. Особенно когда увидел несущийся на тебя грузовик!»
«Ты спас Марину…»
«Не я, ты! Ты его остановил, я и не думал, что ты такое можешь. В детстве у тебя с трудом получалось камушек-то в воздух поднять, а тут — на тебе, перевернул ЗИЛа… Ну, хотя, если быть честным, помог я тебе немного».
«Спасибо. Действительно самый подходящий момент выбрал, чтобы проявиться. Хотя в тот момент, когда Леха с Сергеем поубивать друг друга решили, мне показалось, ты мне тоже помог».
«Ну, было малость. Поддержал тебя чуток. Ускорил, усилил…»
«А вот Аню ты зря!»
«Зря, зря!» — передразнил его Бабай. — «Вот подожди, закончатся все эти заморочки с FV, сам в ее душу заглянешь, и сам меня попросишь ее прирезать. А я откажусь! Скажу: „Давай-ка сам! Я тебе раньше предлагал? — предлагал. Ты отказался? — отказался. Вот теперь и выкручивайся!“ Посмотрим, что ты мне тогда скажешь!»
«Тебе только волю дай, ты пол мира прирежешь!»
«Да! И остальной половине от этого станет только легче!»
Да уж, с этим трудно было поспорить. Наверное, они с Бабаем действительно были братьями-близнецами, уж больно схожи были их представления о мире. Женя, порою, тоже думал о том, как было бы здорово сократить население земного шара на половину. Хотя от дальнейшего развития этой мысли его удерживала другая: что, если сокращать население планеты будет кто-то другой? Не попадет ли он тогда в ту половину, от которой надлежит избавляться? Бабая эта проблема, похоже, ничуть не волновала.
«А о FV ты что-нибудь знаешь? Может быть, тоже чувствуешь что-то, чего пока не научился чувствовать я?»
«Вряд ли. Я чувствую людей, они для меня — открытая книга. И когда накатывает волн… я не знаю, как еще назвать то, на что телефоны выдают свое FV, я чувствую как что-то в людях меняется. Меняется бесповоротно, не уходит вместе с волной. Но что такое эта волна — я понять не могу?»
«А на нас она действует?»
«Нет. И сразу тебе скажу, я не знаю ни почему на нас она не оказывает влияния, ни что она меняет в остальных. Не знаю!»
«Та девочка в автобусе говорила, что это зло, которое пришло сверху, и теперь расползается. Кажется как-то так…»
«Девочка?» — переспросил Бабай.
«Настя. Голубоглазая маленькая прелесть. Помнишь, когда мы возвращались домой, после того старика, что нам ногу отдавил?»
«Не помню… Я… Я как будто отключался на час, или около того. Как мы убивали маразматика — помню. Потом… Потом не помню!»
