Бабай же не боялся ничего и никого, и готов был вступить в бой с любым, кто покусился бы на их с Женей общие жизнь, здоровье и достоинство. Впрочем, нет, понятия о достоинстве у них все-таки немного разнились. По мнению Бабая смертью должно было караться любое нанесенное ему (то есть Жене, то есть им обоим) оскорбление. И не важно, высказано ли оно посторонним человеком, или лучшим другом. Бабай вообще отрицал понятие дружбы, вечно ожидая ото всех подвоха.

Застелив кровати в комнате, они с Аней повалились на них как подкошенные. Отдых в «Дзержинском» получался совсем не таким, каким изначально планировался. Не было романтики — ужина на берегу Балаха, попыток вдвоем поместиться на узкой кровати, чтобы потом так и заснуть, тесно прижавшись друг к другу, оставив открытым окно, чтобы холодный воздух осенней ночи вползал в комнату, и чтобы они так всю ночь и согревались теплом друг друга. Ничего этого не было. Аня, измотанная дорогой и поминутно поглядывавшая на свой сотовый — не включится ли он, и не появится ли на нем проклятое FV, предвестник новых бед.

Сам он, хоть и устал, по большей части физически, но заснуть сразу не смог. Слишком о многом хотелось подумать, и слишком о многом хотелось поговорить. Поговорить с самим собой…

Бабай вышел из-за разобранной кирпичной стены, за которую Женя упрятал его, чтобы тот вновь не попытался добраться до кого-то из его друзей. Вышел, поворчал, и растворился в сознании.

«Можешь мне кое что объяснить?» — спросил его Женя.

«Как в Москве, так чукча, а как в пустыне, так ЛЮДИ!» — проворчал тот, но больше для проформы, чем в самом сердился за то, что ему не дали запихнуть одно Лехино легкое в другое. — «Спрашивай!»

«Откуда ты взялся?»

Это было странно, разговаривать с сами собой. Вести настоящую мысленную беседу, задавая вопросы и получая на них ответы.

«А сам-то ты, откуда взялся?» — усмехнулся Бабай.

«Папа с мамой сделали!»

«Ну вот, и меня сделали они же. А если серьезно — не знаю. Сколько я помню себя, столько помню и тебя. Ты помнишь, как мы с тобой в детском саду играли?»

«Нет».

«А я помню. Ты к остальным детям не слишком хорошо относился. Считал их глупыми, недалекими… Тебе с ними скучно было. А я до того момента прятался у тебя в голове. Не помню, почему — мы же с тобой вместе росли, я тоже маленьким был, не все осознавал. Просто знал, что мне нужно скрываться. Что если меня увидят, узнают о моем существовании — будут проблемы. Ведь это не нормально, когда в одном теле живут два человека, пусть и столь похожие, как мы с тобой».

«Да уж», — усмехнулся Женя, пропустив мимо ушей слова об их похожести. — «Это действительно немного ненормально. Хотя, откуда нам с тобой знать, может быть у каждого в голове живет вторая личность, а они о ней, как и мы с тобой, помалкивают, чтобы в психушку не загреметь».

Бабай рассмеялся вместе с ним. Слышать в своей чужой смех было еще более странным, нежели говорить со своей второй личностью.

«Нет, вряд ли. Мы бы их почувствовали».

«Еще и этого я не понимаю. Если мы с тобой, как ты говоришь, одно целое…»

«…А так и есть!» — вставил Бабай.

«…Если мы с тобой — одно целое, то почему ты можешь, как ты говоришь, заглядывать в души людей, можешь сдирать с человека кожу даже не прикасаясь к нему… В общем, много чего можешь, а я — нет?»

«Я тоже об этом думал, правда, еще в детстве. Я видел, что ты не можешь и половины того, что могу я, в то время как мы с тобой — одно живое существо, пусть и с двумя сознаниями. Знать я этого, конечно, не знаю, но предположения у меня есть. Допустим, ты — правша. Но если тебе отрезать правую руку, то хочешь — не хочешь, а научишься все делать левой! Так и со мной. В детстве ты бегал, прыгал, играл — развивал навыки управления собственным телом. Я же прятался у тебя в голове, старался не показываться, но должен же я был себя чем-то занять? Я учился управлять разумом».

«Почему я этого не помню? Никаких провалов в памяти, как в последние годы».

«А ты, как я вижу, вообще ничего не помнишь! Сначала я прятался днем, а ночью, пока ты спал, учился делать все то, что умею сейчас. Учился двигать предметы силой мысли, заглядывать в души и много чего еще. А потом… Странно, что ты этого не помнишь. Тебе было года четыре, когда я решил тебе показаться. Там, в детском саду, ты был таким свободолюбивым, таким непосредственным, что я подумал: этот не сойдет с ума, поняв, что в его голове живет кто-то еще. И оказался прав. Сначала ты, естественно, испугался. Потом заинтересовался. Потом выяснилось, что мы с тобой легко можем играть вместе, и что это нравится нам обоим. Ты учил меня управлять нашим телом, я — управлять нашим разумом. И могу тебе сказать, что у меня это обучение получалось гораздо лучше, чем у тебя».

Бабай снова рассмеялся, и Женя, вопреки всякой логике, рассмеялся вместе с ним.

«Я этого не помню! Как и многие воспоминания из детства это стерлось из памяти».

«Думаю, что не само стерлось, а ты его стер. Тот случай с твоим воспитателем был для тебя шоком. После него я несколько раз пытался с тобой заговорить, но ты отгонял меня, запихивал вглубь, как сделал это сейчас».

В голосе Бабая звучала обида, и это было бы смешно, если бы не было так грустно. Женя не мог даже представить, каково ему было тогда. Каково это, прятаться всю свою жизнь? Прятаться даже не в подворотнях, спасаясь от кого либо, а в собственной голове, которая вроде бы и твоя, а вроде бы и нет.

«Извини…»

«Да брось ты! За что извиняться, когда ты этого даже не помнишь? Так вот… Ты же вспомнил, что любил играть за верандой, где этот извращенец тебя и встретил? А с кем ты там играл, ты не помнишь? Ведь не один же?»

«С тобой?»

«Естественно! С кем же еще? Кто бы видел нас со стороны! На земле сидит мальчик, и задумчиво смотрит на свою руку, то сжимая, то разжимая кулак! Мне первое время это было так интересно, ведь до того я ни разу не пытался управлять нашим общим телом! Не во сне же я это буду делать? А тебе очень нравилось видеть с закрытыми глазами… Поднимать в воздух камешки у тебя так ни разу и не получалось, но вот поднять самого себя ты мог!»

«Даже не верится. Видеть с закрытыми глазами? Это как?»

«Ну, не совсем видеть… Видеть мы можем только людей. Ощущать направление, в котором они находятся, узнавать их, и чувствовать их эмоции. Попробуешь потом!»

«Ты говорил, что у тебя есть предположения, по поводу того, почему я всего этого не умею. Пока ты высказал только одно».

«А что, оно не кажется тебе логичным? По-моему — вполне. У человека, лишенного слуха, лучше развивается зрение. У лишившегося одной руки лучше начинает работать другая. У меня, лишенного тела, остро отточился разум. Но ладно, вот тебе вторая гипотеза, хотя она не так уж и сильно отличается от первой. Мне просто было нечего делать! Ты запер меня, а потом я, хоть и сумел выбраться, все равно опасался вновь заговорить с тобой. Тела у меня не было, и мне оставалось лишь наблюдать за происходящим вокруг, да оттачивать свое мастерство во владении разумом. Мне кажется, если тебя запереть на двадцать лет в библиотеку, в которой все полки заставлены только книгами по высшей математике, то спустя уже лет пять ты не только будешь знать все, что в них написано, и многократно проверишь все теоремы на практике, но и изобретешь десяток своих, ранее неизвестных науке.

В общем, мне кажется что верны обе гипотезы, что имело место и то, и другое».

«Может быть… Я, правда, совершенно не помню тебя в своем детстве».

«Но я был там, можешь мне поверить. Мы с тобой быстро стали друзьями… Еще бы нам не подружиться, такая дружба крепче солдатской! Солдаты вынуждены проводить время вместе, в одной воинской части, а мы с тобой — в одном теле. Мы с тобой сидели за той верандой, говорили, учили друг друга пользоваться нашими общими возможностями. Иногда туда заглядывали другие дети, и мы прогоняли их, чтоб не мешались. Это-то помнишь? Как пугал их Бабаем? Приелось же тебе это имечко, а? В детстве ты меня по-другому называл».