Трудно, наверно, отрешиться от предрассудков вульгарной критики, от заскорузлых пережитков былых литературных баталий, когда одно название журнала рождало у некоторых литераторов глухое раздражение или, наоборот, ощущение благостной безмятежности. Пришли другие времена, стёрты прежние репутации, и смешными выглядят встречающиеся сегодня попытки цепляться за устаревшие стереотипы, оживлять ушедшие в прошлое миражи, как смешон был бы сегодня «звездный мальчик» в возрасте сорока лет.

В литературе нашей идет сейчас сложный процесс кристаллизации более глубоких, чем прежде, представлений о жизни, о героическом пути народа-первопроходца. Критика участвует в этом творческом процессе, осознавая все лучшее, что происходит в прозе, поэзии, драматургии, в свою очередь, помогая другим литературным отрядам полнее видеть развитие советской жизни.

Критик поверяет литературу жизнью; но он еше и доверяет литературе, доверяет честным, талантливым свидетельствам художника. В. И. Ленин в 90-х годах прошлого века, анализируя очерки «Из деревни» Энгельгардга, писал следующее: «Если учёные доверяют материалу анкет — ответам и отзывам многих хозяев, сплошь и рядом пристрастных, малосведущих, не выработавших цельного воззрения, не продумавших своих взглядов, — то отчего не доверять наблюдениям, которые целые 11 лет собирал человек замечательной наблюдательности, безусловной искренности, человек, превосходно изучивший то, о чём он говорит».

Молодые талантливые литераторы несут в своих книгах правду о новых человеческих отношениях, о социальных сдвигах, зреющих в недрах общества.

Литератору необходимо взаимопонимание современников, ощущение постоянных, прочных связей с народом. Об этом размышлял в свое время Ф. М. Достоевский: «Таланту нужно сочувствие, ему надо, чтоб его понимали…»

Мы умеем быть требовательными, хотя это не означает быть мелочно придирчивыми или подозрительными. К сожалению, нам иногда не хватает сочувствия таланту, понимания природы и назначения литературы.

Это интервью журналист Марк Дейч взял у Льва Кассиля незадолго до его смерти.

Л. А. Кассилю всегда была абсолютно чужда интонация назидательности, поучительства…

И в этом интервью наши читатели вновь смогут услышать живой, размышляющий голос писателя, для которого, как он говорил, контакт с молодым поколением был тем, ради чего он жил на земле.

В юности я не предполагал, что стану писателем. Я упорно занимался физикой и математикой и видел себя в будущем архитектором или кораблестроителем. Я принадлежал к числу тех несчастных детей, которых все считают способными: чем бы я ни увлекался, учителя говорили, что именно по этой стезе мне надлежит идти. Мне прочили будущее музыканта, живописца… Но пророком оказался только учитель литературы. Прочитав мои классные работы, он сказал мне: «К чему бы вас ни готовили, всё равно быть вам литератором».

А решила все встреча с Маяковским. Я давно любил его стихи, ходил на вечера, где он выступал, и, стыдясь собственного нахальства, мечтал сделать в литературе что-нибудь такое, что хоть чуть-чуть приблизило бы меня к великому поэту. Кстати сказать, сам я стихов никогда не писал. Меня влекла проза, документальная проза, и начал я, если не считать нескольких рассказов, о которых сейчас страшно вспомнить, с очерков.

Встреча с Маяковским произошла так.

В университете, где я учился, была создана «живая газета», так называемая «Синяя блуза». В «Синей блузе» каждый из её членов был и автором, и постановщиком, и исполнителем. И я, конечно, тоже стал одним из «синеблузников». Помогал нам Осип Брик, известный литературовед, друг Маяковского, живший с ним в одной квартире. Прочитав один из моих репортажей, он как-то сказал мне: «Приходите, может быть, я познакомлю вас с Маяковским».

И вот с первыми страницами первой своей книжки «Кондуит» я пришел в Гендриков переулок, ныне переулок Маяковского, и постучался в дверь. Владимир Владимирович встретил меня тепло, не обращая ни малейшего внимания на мое смущение.

Вскоре он помог мне напечатать один из моих очерков, а потом и главы из «Кондуита». Маяковский был первым человеком, к которому я шел со своими надеждами и мечтами, и слово его было для меня решающим; Владимир Владимирович сказал мне как-то, что мною заинтересовался журнал «Пионер». Дословно помню его фразу. «Идите туда, Кассильчик, там хорошие люди работают и интересное дело делают». Тогда-то я и отправился к этим хорошим людям — с тех пор с журналом «Пионер» не расставался. В течение почти сорока лет моя судьба связана с ним, более четверти века я состою членом его редколлегии. Все основные мои вещи прошли через этот журнал.

Если Маяковский был тем человеком, который ввел меня в литературу, то детским писателем я стал благодаря Самуилу Яковлевичу Маршаку. В молодости редко обращаешь внимание на детей и их проблемы. Маяковский потратил немало времени и терпения, чтобы разъяснить мне всю важность работы детского писателя, заставить меня полюбить прекрасные стихи и сказки Самуила Яковлевича. К моменту встречи с Маршаком я был уже «доведён до кондиции», и с тех пор он стал моим наставником по детской литературе. С ним я дружил до последнего дня его жизни…

Многие мои книги вряд ли увидели бы свет, не будь в моей жизни этих встреч. А материалами для своих книг я обязан газете.

Советская газета — великолепная школа для писателя. Об этом я все время говорю моим питомцам в Литературном институте, которые как-то отмахиваются от газетной работы, видят в ней только беготню, выполнение срочных редакционных заданий. А ведь газета — это прежде всего средство общения с жизнью. Журналистика позволила мне своими глазами увидеть много из того, чем жила страна. Я провожал и встречал Чкалова после его исторического перелета. Был у Циолковского. Кстати, когда Циолковский, холодно относившийся к журналистам, понял, что я знаком с его трудами, то стал показывать мне свои чертежи, а делал он это очень редко. Потом мы долго переписывались с ним… Я дружил с Отто Юльевичем Шмидтом — эта дружба тоже началась с редакционного задания. Я провел две недели на аэродроме, где осуществлялся запуск советского стратостата, побившего все мировые рекорды. Спускался в первую шахту Московского метро. В течение девяти лет я был репортером, очеркистом, фельетонистом «Известий» и в качестве спецкора ездил в Испанию во время гражданской войны. Мне, наверное, не удалось бы написать и трети того, что я написал, если бы я не работал в газете.

Мне не раз доводилось встречаться с коллегами по перу, чьи книги стали классикой детской литературы, но которые тем не менее обижались, когда их называли детскими писателями. Эти слова — «детский писатель» — стали произносить с должным уважением лишь после Октябрьской революции, ибо до 1917 года специально для детей писали лишь третьесортные литераторы. Кстати, ещё тогда это положение резко критиковал Корней Иванович Чуковский. В первые же годы Советской власти Горький, Маяковский и Маршак создали принципиально новое явление — большую литературу для маленьких.

Многие века детская литература создавалась путем естественного отбора: дети отбирали из мировой литературы то, что было для них интересно, — Свифта, Дефо, Дюма… Я придерживаюсь одного правила, которое считаю непреложным: если ты что-то хорошо написал для детей, это будет интересно взрослым. Детский писатель может писать обо всем, важно—как писать. Я считаю себя детским писателем в том смысле, который придавал этим словам Белинский, который говорил, что писателем можно стать, а детским писателем нужно родиться…

Мною владеет постоянная тревога: сумею ли сохранить тот духовный контакт с молодым поколением, ради которого живу на свете? Я всё время проверяю состояние этих душевных связей — внутреннего, духовного родства между мною и моими читателями, между мною и моими студентами Литературного института. С каждым годом мне всё трудней и трудней, ибо я старею, а мои читатели всегда молоды… Я бы хотел как можно дольше сохранить этот контакт: если я его утрачу, то потеряю смысл жизни.