МАКС ДАХИЕ * Шумят ветра… И через годы снова Себя я вижу мальчиком в окне, И папка мой, Родной, бритоголовый, В последний раз Пилоткой машет мне. Дворцовая площадь Крылата Дворцовая площадь Весной и средь зимнего дня… С годами суровей и проще Глядит Эта площадь в меня. Быть может, ещё на Сенатской Застыли каре, как во сне, И выход на Мойку, 12,— Как рана сквозная во мне. Вот так я сваривал металл Наш дом дощатый на колёсах Катил пригорками Литвы, И сыпал снег с кудлатых сосен, Касалось небо головы. От напряжекья ныли ноги. Январь. Мороз. Пурги разбой. И хоть убей — одни ожоги И «швы» косые вразнобой. Да сменщик мой басил сквозь стужу: — Эй, ленинградец! Как дела? Пойми — металл имеет душу. Поймешь, считай—твоя взяла! Ведь ты же питерской породы! И я, чтоб доказать ему, Стучал, как дятел, электродом И сыпал заездами во тьму. И вдруг… как будто солнце встало! — Даёшь! — кричал я сам себе И лихо вскидывал забрало, Как рыцарь, сидя на трубе. — Упрямый черт! — смеялись хлопцы, И чуть позванивала сталь. А через снег спешила к солнцу Моя стальная магистраль. Памяти Нади Рушевой Как недолгий, но яркий фонарик, Как зимою дыханье тепла, Эта девочка — грустный очкарик — Между нами однажды прошла. Каждый штрих, словно ласточка детства, Все по-пушкински — сразу ясней… А потом с перехваченным сердцем Я смотрел кинокадры о ней. …Вот улыбка… Знакомые строфы… Но я прутик забыть не могу. Выводивший курчавый профиль На веселом лицейском снегу. В апреле Апрельский город хорошеет, И в нем, как давняя беда, Быкам Дворцового по шею Встает лиловая вода. И город в дымке акварельной — Не серый и не голубой — Плывет куда-то по апрелю, Сливаясь с небом и водой. Иду апрельскою прохладой Я мимо Клодтовых коней, Сливаясь с Невским, с Ленинградом, Сливаясь с Родиной моей. ↓ РИНА САНИНА Молчанье Вечного огня. Мне вечно славить эту дату — Тогда, в победном сорок пятом, Спасли от гибели меня. Не помогло бы ничего: Ни детские мои косицы, Ни длинные мои ресницы, Ни то, что пять лишь лет всего. Брела бы с узелком в руке В толпе, растерянной и бледной, И на фашистском сапоге— Мой удивленный взгляд последний… А землю сотрясают войны Уже который год подряд… О, как хочу я быть достойна Погибших за меня солдат. * Горести мои переживая, Бродит ночь чуть слышно, не дыша. Маленькая, слабая, живая, Я в огромный этот мир пришла. Ветер надо мной качает сосны, По ночам гудит транзистор мой. Мир не безмятежен, в нем не просто. Мир объят тревогою и тьмой. Закрываюсь я в своей квартире, Ухожу в далекие края. Я ищу опору в этом мире. Ищет мир спасенья у меня. ВЛАДИМИР КОЧЕТОВ В лиловой осиновой чаще. Где воздух прозрачен и чист, Я пробовал на зуб горчащий И жесткий осиновый лист. О Родина, в рощице где-то Вместило и горечь твою И бодрую свежесть рассвета Тревожное слово «люблю»… В подмосковной роще Мы с девочкой в роще гуляли. Ей было четырнадцать лет. В траве шелестели сандалии И переплетали мой след. Веселые желтые пятна Сверкали на темной листве, И дятел, одетый нарядно, Стучал на сосновом стволе. Как вдруг в этом ясном покое У самой, казалось, земли Услышали пенье такое. Что тихо на зов побрели. И замерли—в зыбком тумане Фанерный скупой обелиск Увидели вдруг на поляне И грустный услышали свист. Мы вздрогнули. За руку крепко Она ухватила меня. Цвела на могиле сурепка В сиянье обычного дня. На звездочке птичка сидела, Невзрачная очень на вид, Но как она… как она пела Над тем, кто в могиле зарыт!.. В неярком сквозном перелеске Слова на дощечке простой Прочли мы: «Сержант Ковалевский, Двадцатый — сорок второй». И девочка вдруг задрожала, Тревожно прижалась ко мне, Как будто она горевала. Как будто однажды и мне Сурепки желтеющим дымом Из глины пробиться к живым И быть безвозвратно любимым, Бессмертным солдатом твоим. |
