Сдаваться без боя ему явно не хотелось.
— Мне-то, конечно, что, — шумел он, — я крановщик, я себе отыщу местечко под солнцем, где не капает. — Он то натягивал, то снова снимал с головы мокрую кепку. — Меня, слышь, вся дорога знает, примут везде… А за ревматизм да за здорово живешь теперь никто не рубит. За здорово живешь коммунизм, слышь, не построишь.
— С тобой всё, Берчак, — попробовал остановить его Власенко. — К концу дня прошу за расчётом.
— Да не в етим, как говорят, дело, — упорствовал крановщик, — не обо мне, слышь, речь. Я уйду, за мной другой потянется. — Он обвёл собравшихся уверенным в поддержке взглядом. — А кто останется, кто дорогу-то будет строить? Эта чудачка, что ли?
И он кивнул головой на дверь, где у порога, никем до сих пор не замеченная, стояла девчонка в промокшем плаще-болонье и прижимала к ногам затюканный десятками пар грязных сапог чемодан. Минуту или две назад, оказавшись невольной свидетельницей этого, как ей казалось, совсем некстати затянувшегося разговора, она посторонне, не смея да и не желая судить ни о ком, неясно и путано думала об этих людях. Она уже тяготилась этим разговором и с одинаковой досадой начинала думать и о горластом крановщике, который все что-то доказывал, «качал права», и об этом молчаливом, не в меру сдержанном человеке, который, оказалось, и в самом деле был начальником строительно-монтажного поезда. Чья правда была в споре — этого она не могла понять. Впрочем, и не было спора: кричали одни и отмалчивались другие. Но молчали так, будто в нем, в этом сдержанном молчании, была какая-то невысказанная правда, и этой правде Варе почему-то хотелось верить. Одно не нравилось ей: почему молчит этот человек с усталым и небритым лицом, почему позволяет другим говорить с ним вот так — зло и грубо?
«Нашего бы дядю Федора сюда, — подумала Варя, — он бы живо всех утихомирил. И этого горластого тоже…»
На какой-то миг она, кажется, упустила нить разговора и потому не сразу поняла, почему вдруг все в вагончике повернулись, как по команде, в её сторону и с удивлением — откуда, мол, такая? — глядят на неё. Но насмешливые слова, которые бросил в её сторону крановщик, не пролетели мимо: обидно и жарко хлестнув ей в лицо, они отозвались другой, знакомой, ещё не остывшей обидой: вот так же нежданно-негаданно обидела её 'недавно соседка по общежитию. Тогда, сбитая с толку нелепым подозрением, она не нашлась что ответить. Ответила по-своему, как умела, — взяла и уехала на стройку. А что теперь? Как ответит на эту обиду? Уйдёт, хлопнув дверью? Сядет на поезд — и в своё Никольское? Опять уйти, отступить?
Здоровенный детина, голова под потолок, стоял посреди вагончика и, ухмыляясь, довольный, глядел на неё. ещё не зная, что сделает, что скажет ему, она шагнула от двери и, еле сдерживая близкие слезы, готовая вцепиться в его куртку и колотить, колотить кулаками по самоуверенной роже, по широченной его груди, сказала громко, с вызовом:
— А хоть бы и я. Возьму и буду строить. Тебе, таким, как ты, назло…
Вагончик затрясся от дружного хохота — до того уморительно было это зрелище: растерянный верзила-крановщик и девчонка-пигалица, с кулаками подступавшая к нему…
В вагончике ещё смеялись, кто-то с шутливым сочувствием похлопывал крановщика по могучим плечам, понимая его поражение, а начальник поезда, вдруг сразу просветлев небритым лицом, по-свойски подмигнул Варе и сказал:
— Так его, дочка, утри-ка ему под носом… И ходи к моему столу. Потолкуем о деле.
Сконфуженный Берчак пятился к двери.
6
Уныло глянув в слепое от дождливой мути окно, комендант Бобров перечитал записку от начальника поезда, поморщился, как от зубной боли, досадливо цыкнул языком и с неохотой потянулся за кепкой, сырым блином лежащей на столе. И кепка, и плащ, в котором сидел комендант, и сапоги его — все было мокро от дождя. И взгляд коменданта, когда он исподлобья взглянул на Варю, был сер и уныл, как дождливый день за окном.
— Носит нелегкая, — ворчал он, поднимаясь из-за стола. — А спросить, куда, зачем, сами, небось, не ведают. Сидела бы дома на печке в этом своем…
— В Никольском, — неожиданно для себя подсказала Варя.
— Во, во, — подхватил комендант и вдруг вскинул на неё удивленные глаза. — В Николь… — И тут же осекшись он оторопело уставился на неё. — Где, говоришь? В Никольском? Уж не тверская ли, не из старицких ли будешь? — Варя кивнула головой. — Ну, девка, выходит, землячку бог послал… Почти соседи. Сам-то я из Кузьминки, слыхала такую?
Впервые за этот хмурый день Варя улыбнулась — так радостно было за сотни километров от дома встретить человека пусть незнакомого, но всё же своего. Конечно, случись эта встреча там, дома, скажем, в районном центре или в другой деревне, прошли бы каждый своей дорогой, даже головой кивнуть друг другу не догадались. А тут…
— Ой, мамоньки, — всплеснула Варя руками, — а вы не тетки ли Полины муж? Тетки Полины, почтальонши нашей?.. — Торопливая догадка ещё больше обрадовала её. — Ой, ведь это вы и есть!..
Готовый и сам в первую минуту откликнуться улыбкой, Бобров при этих словах сник лицом, посуровел. Будто и не было на привычно сумрачном лице его этой готовности к улыбке, этих чуть прояснившихся, на миг потеплевших глаз. Словно туча дождливая, едва мелькнув в хмуром небе ясной прогалиной, тут же растеклась и призакрыла её.
Смущённая этим мимолетным превращением, понимая запоздало, что некстати выскочила со своей догадкой, Варя запнулась на полуслове.
— Будя, наговорились, — отчужденно сказал Бобров. Круто повернувшись, он шагнул к двери, коротко ударил в неё сапогом. — Ступай следом… землячка.
Подхватив надоевший, враз отяжелевший чемодан, Варя устремилась за комендантом. Она почти догнала его, но идти рядом не решилась: неловкость прошедшей минуты и чувство необъяснимой вины перед этим хмурым, словно однажды и навсегда обиженным человеком сдерживали её. «Господи, — в сердцах казнила она себя, — и отчего это я такая кулема, тюха деревенская? Что ни брякну, все невпопад. Вроде как с теми дверями в московском метро: думаешь, как лучше, пропустишь вперёд человека, человек тот проскочит, а дверь тебя и хлопнет, не в лоб, так в другое место».
Странно, но это явившееся вдруг воспоминание о тугих, из толстого стекла дверях в метро, к которым она, когда была проездом в Москве, приноравливалась с таким же старанием, с каким подступалась к взбалмошной и брыкливой корове Ночке — это пустячное воспоминание вдруг обратилось для неё скрытым, похожим на чью-то обидную насмешку намеком на её нынешнее положение: незадачливая, никому не нужная, одна среди незнакомых, чужих людей, мыкается она весь день под дождем, шарахается в ужасе от паровозов, отбивается от чьих-то грубых насмешек…
Вот и этот Бобров, странный какой-то… Назвался земляком и тут же словно ожегся, притих, нахмурился. идёт впереди, ежится, а она для него будто и не существует.
И она не заметила, как только что явившаяся жалость к себе стала остывать в ней и обращаться в жалость к этому идущему впереди человеку. В обличье его, в затаенной угрюмости и в том нескрываемом неудовольствии, с каким он справлял свои комендантские обязанности, — во всем теперь Варе виделись неустроенность, заброшенность и одинокость. Какую-то скрытую обиду почувствовала она в нём.
Она глядела на его спину, ссутулившуюся под мокрым плащом, на грязные сапоги, и ей казалось, что дождь давно промочил этот плащ, и сапоги его, не просыхающие и грязные, давно протекают, и сам он промок и продрог, а обсушиться, обогреться как следует ему, наверное, негде. А тут она вытащила его на дождь да ещё что-то брякнула невпопад, расстроила человека…
«Вот пообвыкнусь, — наказывала она себе, — поосмотрюсь да и возьму у него постирать что надо, рубашку там или ещё чего. Небось, и постирать-то у него некому, а я ему все же землячка…». Бобров неожиданно остановился, и Варя едва не наскочила на него. Они стояли перед вагончиком, вторым от дальнего края состава. Комендант что-то медлил, долго, тщательно обстукивал сапоги о брошенную перед вагоном черную шпалу. Потом, не торопясь, будто намеренно выжидая чего-то, стал громко подниматься по лестнице. Приоткрыв дверь в тамбур, оглянулся, предупредил:
