Верно говорят: утро вечера мудренее. Мать, бывало, под вечер чуть что повалится из рук—оставляла дело до утра. Точно знает: с тяжёлой рукой да с горячей головой человек не работник. Над Варюхиной привычкой — та, когда не в духе, либо за стирку хваталась, либо уборку затевала в избе — посмеивалась, но от работы не тащила. Сама, мол, поймёт. Так и выходило: утром белье хоть снова полощи, да и прибрать бы в избе не мешало.

Эх, мамка, мамка! Пришел, видно, срок твоей науке. Вот открыла глаза, пригляделась, вспомнила и день вчерашний, и ночь, и горькие слёзы свои, и Раису, соседку, и неожиданно пришедшее успокоение, и остаток короткого сна, чем-то взволновавшего, сладко встревожившего её, — все вспомнила разом и вдруг почувствовала, как легко и без страха думается ей обо всём, как просто будет сейчас встать и взяться за любое дело, какое дадут. Пусть ещё рано, пусть снова дождит за окном, для неё это не имеет значения — скорей бы работа, какая угодно, пусть самая тяжелая!

Она поднялась с постели, оделась, взяла со стола большой железный чайник и вышла из вагончика. Вчерашний дождь немного приутих, но было так же мокро и стыло. Варя остановилась в нерешительности, не зная, куда идти, где искать воду. Кажется, оттуда, справа пришла она вчера, значит, там станция, там есть дежурный или ещё кто-нибудь — скажут, где кипяток.

В чемодане у неё остались полпачки сахара-рафинада, целая пачка индийского чая со слоном на картинке и, кажется, сушки. Она их грызла в общежитии, когда готовилась к экзаменам. Сейчас она раздобудет кипяток, вернется в вагончик, бухнет в чайник заварку, разбудит Раису, и они будут пить чай.

Варя пошла вдоль вагончиков по направлению к станции.

Было ещё сумрачно, и в этом раннем сумраке она увидела желто мерцающие станционные огни. Пусто и тихо было на путях, и шагать по рельсам не так страшно. Крышечка на чайнике побрякивала при каждом шаге, и этот звук и эта безлюдно-тихая рань напомнили Варе другое утро, когда она с подойником в руке спешила на ферму, к матери на подмогу, или с бидоном в лес за ягодами. Под ногами трава в белой росе, как будто не по земле, а по застывшему туману идёшь. А в лицо то знобким, не с самой ли Волги прилетевшим ветерком повеет, то вдруг устоялым низинным теплом пахнет, как будто корова дохнет тебе в лицо или в ухо. А по деревне, по дворам плывет негромкий, сдержанный перезвон: то там тюкнут подойником, то тут заденут ведёрком…

Словно калитка скрипнула где-то за Вариной спиной. Она оглянулась. С крыльца вагончика сходил человек. Варя сразу узнала начальника поезда.

— Здрасьте! — поздоровалась она. — А где у вас берут кипяток? Я тут ничего ещё не знаю.

Паршин подошел к ней.

— Ну вот, — сказал он, улыбаясь, — а я думал, что один такой ранний. А тут — пожалуйста. — Он посмотрел на Варин чайник. — А насчет кипяточку ты как чуяла… Есть у меня кипяточек. И кипятильник и чай горячий, сам только что отпил. Люблю, понимаешь, чаёк. Кружку хватанёшь, — он показал руками, какая у него большая кружка, — и душа радуется. Пошли, угощу. Правда, кроме чая и нечем…

— Ой, что вы, — Варя смутилась. — Спасибо. Но мне же не себе одной, и у нас все есть, и чай и сахар… Вот только кипяточку бы…

Паршин взял из её рук чайник.

— Будет тебе кипяток. И кипятильник.

Он быстро поднялся на крыльцо и скоро вернулся, отдал Варе ещё теплый чайник и длинный шнур — кипятильник.

— Держи. Розетка должна быть в вагончике. Вот эту штуку, — он показал на загнутый спиралью конец кипятильника, — опустишь в воду — и… пошло дело.

А где устроилась?

— Вон там, в предпоследнем.

— В двенадцатом. С Раисой? — Паршин на миг озадачился. Потом спросил: — Ну и как?

— Хорошо… В общем, ничего. Нормально.

— Ну и ладно. А если что, так ты… Я вот здесь живу. На одних путях, можно сказать.

— Спасибочки! А эту штуку я вам верну.

— Да чего там, пользуйся. Отпаивай свою соседку… чаем. Знаешь, возьми-ка её в оборот. А? Через пять минут в Барином вагончике шмелиным баском гудел закипающий чайник, а на столе, застеленном чистой газетой, лежали сушки, стояла пачка сахара.

Зашевелилась Раиса. Подняла с подушки заспанное лицо, щурясь, уставилась на Варю. Потом взглянула на стол и опять откинулась на подушку. Прикрыла глаза. Но не спала: о чём-то думала. Чайника для заварки не было, и Варя высыпала с полпачки индийского прямо в кипяток.

В это время кто-то поднялся по жидким ступенькам и, отворив дверь в тамбур, тихо постучал в их половину.

— Кого несет-то? — не открывая глаз, спросила сонным голосом Раиса.

Дверь приоткрылась, в проёме показалась чья-то рука. Сначала она поставила у порога сапоги, старенькие, резиновые, затем накрыла их какой-то, не имеющей ни цвета, ни фасона, одежкой и пару изрядно потрёпанных брезентовых рукавиц положила сверху. Потом человек-невидимка глухо сказал из тамбура голосом коменданта:

— Мимо в наряд пойдешь, зайди, распишись за причиндалы. Подобрал вот кое-чего…

— А-а-а, — лениво протянула с кровати Раиса, — старый хрен пожаловал. Свадебный наряд для невесты… С доставкой на дом. Небось, опять обноски.

Но Бобров уже громыхал сапогами по ступенькам.

— А ты, ей-богу, молоток! — Раиса села в кровати, снова обвела взглядом выставленное на столе. — Правда, переполошила ночью до смерти. Ей-богу, давно так не пугалась… А с чаем ты как в воду глядела… Дай бог твоей матери зятя получше! Чайку я сейчас с превеликим…

Потом они пили чай с сушками, и Раиса потеплевшими глазами разглядывала Варю, приговаривала, в раздумчивости кивая головой:

— Не в землекопы бы тебя, не в разнорабочие — в сестры милосердия. И не эту бы дурацкую шкуру, — она показала глазами на принесенный комендантом ватник, — а в белый бы халат… И ходила бы ты по чистому полу, между кроватями и разные душеспасительные слова больным говорила. Другие ведь, знаешь, жизнь проживут, доброго слова не услышат. А ты бы им и за здравие и за упокой…

Варя не очень понимала, смеётся Раиса над ней или говорит без насмешки. Но как бы там ни было, в эти минуты Раиса ничем не напоминала ей ту, вчерашнюю недобрую женщину, так враждебно встретившую её. Будто другой человек сидел. По-домашнему уютно устроившись на постели, она пила из стакана, блаженно поохивая и закрывая глаза, похваливала крепкий чай и всё говорила, говорила какие-то обычные, не злые слова, и Варе хотелось, чтобы эти слова, и спокойный взгляд Раисы, и она сама, теперь красивая, понятная, чтобы все это было настоящим, чтобы она всегда была такой. Такой, а не как вчера! И Варе захотелось откликнуться на этот разговор, сказать Раисе, что и она так считает: врач должен быть добрым, чутким, любить людей, и Люся, медицинская сестра, с которой она жила в институтском общежитии, тоже так считает. Конечно, и Варя это знает и как раз и хочет стать врачом…

Но, может, не стоит говорить? Получится, будто хвастается, а хвастаться-то и нечем. Все это пока из области мечтаний. И вообще в одном откроешься, придется и другое открывать — как она попала сюда. Почему сбежала с экзаменов? Почему невольно обманула колхоз? А расскажи попробуй! Нет, уж лучше помолчать.

Она и молчала. Покусывала сахар, прихлебывала маленькими глоточками чай — она всегда пила чай вприкуску, как мать, и слушала Раису.

— Я вот девчонкой, — продолжала та, — в твоих годах, ну, помоложе, тоже, помню, всех на свете любила. Ребеночка сопливого увижу на улице в слезах, отдам конфетку, сопли подотру, а собаку хро-мую встречу — домой тащу… Или вот старуха на углу… Знаешь, после войны сколько таких старух, нищенок ходило. Увижу, стоит с протянутой рукой, сердце кровью зальется, как будто не чужого человека увидела, а мать родную. Знаю, своя-то дома сидит, а мне все мерещится, что эта чужая, побирушка— моя мать и есть. И так мне всех жалко было, думала: если я к людям с добром, так и они ко мне с тем… Накось, выкуси! — Раиса сложила из пальцев фигу и показала кому-то. И снова вчерашняя злость метнулась в глазах. — Ну хватит, побалагурили — собираться пора. Вон девки зашевелились.