Ох, и разговорилась я с тобой! Буду кончать. Писать обещаю часто, буду рассказывать обо всем, так год и пройдет. А там в институт поеду. И ты дяде Фёдору скажи, что не подведу я его, и никого не подведу, потому что я всех вас очень люблю.

Только как ты там обойдешься без меня с картошкой, управишься ли? Сама не загружайся, позови из наших кого-нибудь, Вовку Абрамова с ребятами, они помогут.

Мам, а пойдешь на могилку к папке, покланяйся ему, и зайди к деду Илье, его могилке поклонись тоже.

Твоя Варюха-горюха».

Берчак остался на стройке. На расспросы, отчего да почему, отвечал уклончиво, посмеиваясь:

— А чо, барометр, слышь, на «ясно» повело, до холодов перекантуем, а там будем посмотреть…

Сведущие люди, правда, говорили, что причина не в перемене погоды, а совсем в другом — Раиса отговорила. Сама с ним отказалась ехать и его удержала.

Берчака будто кто подменил. Какой уж день ходил он по стройке трезвый, как стеклышко, и по вечерам, после смены, упорно обходил стороной пристанционный «барабан» — так прозвали здешний буфет его завсегдатаи, — где ещё недавно по случаю ненастной погоды посиживал он с дружками-приятелями.

— Все, кранты Берчаку, — горюя, отпевали они Николая. — Забрала баба в ежовы рукавицы, конченый человек.

А он и сам не узнавал себя: вдруг — с чего бы это? — не стало привычной легкости, и былая уверенность в том, что ему, лучшему крановщику строительно-монтажного поезда, многое позволено, что, не будь его, застопорится и зачахнет стройка, та уверенность, которую с годами приобрел он, вдруг стала изменять ему.

Было ли так на самом деле, или это только казалось Берчаку: все, даже верные дружки его, будто сговорившись, как-то странно, кто с подозрением, кто с безмолвным укором, а кто с этакой затаенной усмешечкой поглядывали на него. И он по-своему читал эти взгляды-усмешки. «Да, — будто говорили они ему вслед, — вон ты, оказывается, какой, а мы-то думали…»

«А какой? Какой я, по-вашему, что вам всем от меня надо?» — вдруг вступал он в молчаливый спор с предполагаемыми насмешниками и не сразу замечал, что сам с собой спорит, себе что-то хочет доказать.

Впрочем, одному ли себе?

Какой уж день вспоминается ему та история, что произошла в вагончике, в конторе у Паршина. Нескладно все получилось. Нет, в чём-то он, Берчак, чувствовал себя правым, он и теперь готов стучать кулаком по столу и требовать работу, потому что не привык сидеть без дела, не привык попусту ни руками, ни стрелой своего крана размахивать — ему вынь да положь работу, ту, которую он знает и любит, а нет её… Извините! Не к чему крановщику высокой квалификации сидеть без дела, когда где-то в другом месте, на другой стройке ждут не дождутся такого, как он. Нет, уезжать отсюда он не был особенно настроен. Была причина. Здесь, на стройке, Николай встретил человека, близкую душу… С ней бы, с Раисой, он поехал. Но это другой, особый вопрос, и не теперь ему в нем разбираться: что-то другое, ещё более непонятное, вклинилось в его привычную жизнь и не дает покоя.

Впрочем, если честно, то не так уж и непонятно все. Вот вспомнил о том, что не привык зря руками махать, привык все делом доказывать, — так ещё в детском доме приучили, — а сам не удержался… Там, в конторе, сам же руками махал, хотел взять за горло… Так все и было! И все бы, наверное, сошло, и многие опять, как прежде, подумали бы о нём:

«Вот дает Коля, режет правду-матку в глаза, рубит напрямик! Молодец парень!» И снова он — в героях. Снова прав. А тут: махал, махал и домахался… Какая-то пигалица, — он и заметил-то её, когда уже уходить из конторы собрался, — чудачка какая-то откуда ни возьмись подлетела…

Нет, такого позора Берчак ещё не переживал. Всякое в жизни было, но такого…

Тогда же, выйдя из конторы, за дверью которой ещё раздавался громкий смех («А ведь надо мной, паразиты, смеются!»), Берчак сначала решил изменить своё намерение: вместо того, чтобы пойти к Раисе и потолковать с ней по-серьёзному насчет их совместного отъезда, он в расстроенных чувствах завернул в «барабан».

Но то ли молва разнеслась быстрее скорого поезда, то ли кто-то из свидетелей его позора уже успел опередить Берчака, только Николаю вдруг показалось, что даже здесь, где он всегда был желанным гостем, об этом все знают. Он ещё порог не переступил, а кто-то, поднявшись из-за дальнего столика, заметил его и крикнул:

— А, Коля, прошу, прошу! Надо замочить это дело!

У Берчака даже дыхание перехватило, он не нашёлся, что сказать. Однако успел подумать: «Какое такое дело надо замочить, на что он, гад, намекает?»

И, развернувшись в дверях, зашагал от «барабана» прочь.

С Раисой тоже вышло неладно. Не получился у них разговор. Берчак чувствовал, что не в ней, а в нем, в его странном состоянии, в какой-то потерянности, неспособности разобраться, чего же он хочет и от себя и от неё, и должен ли он её звать с собой, и нужно ли ему вообще уезжать отсюда, — в этом причина. Но ничего с собой поделать не мог.

Так и ушел. И у порога, возле вагончика Раисы, встретил эту новенькую… Первое желание было: сказать ей, этой малявке зелёной, что-нибудь такое, чтобы она подхватила свой чемодан или, как говорит Юрка, его напарник, «ноги в руки» и — по шпалам, до дому… Но тут он взглянул на неё, увидел глаза, большие, словно открытые нараспашку, в которых, кажется, не было ни страха, ни растерянности и ничего такого, что напомнило бы Берчаку о случившемся полчаса назад, в конторе. Это его и сдержало. И он, кажется, даже поговорил с ней и даже чемодан её подтащил к порогу.

Но дома, в вагончике, ему не сиделось: он всё что-то порывался сделать, чем-то разогнать своё странное состояние, когда вдруг сам себе становишься противен, но ничего путного придумать не мог. А тут ещё Юрка, напарник, подвернулся, что-то спросил у него насчёт отъезда, — мол, правда ли? — но Николай так на него поглядел, что тот подхватил свой плащ и убежал куда-то.

Берчак полежал на не убранной с утра постели, покурил, глядя в потолок… И все это время, пока лежал, курил и думал разное, виделось ему одно и то же — большие, распахнутые глаза той девчонки.

Давнее, неуловимое воспоминание, что-то связанное с его коротким детством, с жизнью в детском доме рождалось в нем под этим немигающим, открытым взглядом. Как будто не она, не эта девчонка, а кто-то другой глядит на него оттуда, из его давнего детства. Все забылось, остались только глаза, взгляд той девчонки… Доверчивый, удивлённый и радостный… Нет, не радостный… Берчак лежал и вспоминал: какой же он был, тот взгляд, что было в нём особенное, главное, что теперь так хочется вспомнить? Ему казалось, припомни он это, тут же вспомнит и что-то очень важное. «Я, кажется, сделал тогда что-то хорошее, вроде кому-то что-то отдал… Ну да, точно, отдал что-то…»

И всё вдруг вспомнилось…

Он эвакуировался с матерью и младшей сестрой. Ехали в товарном эшелоне. Куда все, туда и они. Лишь бы подальше от бомбежек, от взрывов. А бомбежка их догнала. Он помнит, как дрогнул их состав, как один за другим ухнули рядом взрывы, как жарким пламенем запылал их вагон… Из вагона, сбивая друг друга, прыгали на землю люди. Кто-то поднимался, бежал прочь от вагонов, кто-то падал и больше не вставал… Последние слова матери он помнит и теперь: «Коля, беги к лесу, не теряй Аленку!» Аленку, трехлетнюю его сестру, подхватила на руки их соседка по вагонным нарам, женщина одинокая и добрая, которая будто затем и двинулась в эту трудную дорогу, что-бы не себя, а других спасать.

Потом мать упала. Он хотел вернуться к ней, поднять её с земли, помочь, но кто-то толкал его от вагона, подгонял к лесу, и он бежал вместе с другими и падал, когда над головой с жутким, прижимающим к земле воем снова и снова проносились фашистские самолеты.

Трое суток он бродил по незнакомому лесу, искал женщину, которая унесла Аленку, кричал, звал сестру… И заблудился.