Старая истина: шутки денежного человека всегда остроумны, а советы его — мудры. Должно быть памятуя это, Дербер вытер платком взмокший лоб и с несколько заискивающей улыбкой уставился на Ожогина.

– Возможно, так оно и есть… Но как нам–то теперь быть? Ведь получается, мы и есть те самые, кто вернется в Россию пешочком… Тогда как Хорват, Колчак, Гамов и иже с ними…

Краковецкий поморщился и придушенным от злости голосом процедил:

– Эх, будь у меня сейчас сотни три казачков, взял бы я в конном строю тот паршивый Сахалян и — пытать всех от самого Гамова до последнего коновода! Через три дня привез бы в тороках эти сорок миллионов!..

Ожогин, усмехаясь, покачал головой.

– Не дело говоришь. Шашками махать — штука нехитрая, только много ли проку? А я скудным своим умишком так кумекаю. Те нынче при деньгах. Значит, и нам не след отставать, иначе, возвратясь в Россию, будем при наших адмиралах да генералах всю жизнь в бедных родственниках мыкаться. Так ли говорю?

Дербер судорожно глотнул, закивал головой.

– Тэк–с, тэк–с…— Миллионер Ожогин, говоря «мы» и «нам», этим как бы причислял себя к своим собеседникам, однако же, само собой, ни при какой погоде, ни у кого в «бедных родственниках» ходить не собирался, а потому мог позволить себе и эту спокойную рассудительность, и этот снисходительно–добродушный тон.— Тэк–с…

Деньги мы изыщем. Слава богу, не перевелись еще в Сибири состоятельные люди. На святое дело да при моем поручительстве не должны бы они поскупиться, не должны…

В этот момент без стука распахнулась дверь и в кабинет, пошатываясь, вступил окровавленный грязный человек, в котором не сразу узнали лихого капитана Ганскау.

– Господин капитан, да вы ли это?— охнул Дербер.— В таком виде… Что с вами?..

– Извините, господа, но я прибыл не с бала,— зло прохрипел капитан и как–то по–волчьи, исподлобья, окинул взглядом комнату.— С вашего позволения, прежде я промочу горло.

Ганскау, прихрамывая, подошел к столу и раз за разом жадно вытянул три фужера шампанского. После этого он рухнул в стоявшее рядом кресло и разразился столь страшным, длинным и замысловатым ругательством, что у подполковника, тоже первостатейного матерщинника, от удовольствия зашевелились уши.

– С нами крестная сила! — вздрогнул Ожогин.— На кого это ты так осерчал, батюшка Николай Николаевич?

– Союзнички наши, кол им в глотку! — свирепо рявкнул Ганскау.— «Кокурюкай»! Черные дракошки! И семеновские быдла тоже хороши, дурбалаи свиномордые!

И он, густо сдабривая речь самыми черными ругательствами, рассказал, что произошло во Владивостоке и в поезде по пути в Харбин.

Выслушав капитана, Дербер презрительно пожал плечами.

– Что ж, когда имеешь дело с азиатами, неизбежно приходится ждать чего–то подобного. Вот, скажем, англичане никогда бы такого не позволили.

– Все хороши! Любая разведка держится на сволочизме и подлости,— угрюмо буркнул Краковецкий.

– Нет, но все–таки европейские секретные службы — это нечто более благородное,— упорствовал Дербер.

Краковецкий нехорошо усмехнулся.

– Вы полагаете? Тогда дай вам бог познакомиться когда–нибудь с английской разведкой… Однако ж дело дрянь. Посотрудничали, нечего сказать! Эти черные дракошки, уж если что возьмут в башку, то от своего не отступятся. А руки у них длинные… Придется тебе, Николай Николаевич, на какое–то время исчезнуть отсюда. Хорошо бы куда–нибудь за кордон, в Сибирь…

– К большевикам, в Чека ихнее,— ядовито вставил Дербер.

– Эва, а ведь куда как славно получилось бы! — встрепенулся Ожогин.— Давеча мы говорили о состоятельных людях — надо–де просить у них денег на святое дело. Вот и пусть Николай Николаевич съездит к ним.

Человек он бесстрашный, кремень человек, к такому доверие чувствуешь. Дам ему с собой писульки кое к кому, Енисейские золотопромышленнички, да ленские, да витимские… Э, что там говорить, немало по Сибири их, людей с капиталом, и должны они помнить Никиту Тимофеича Ожогина… Ну как, с богом, что ли, Николай Николаич, а? Тебе ли, орлу, большевиков–то бояться!..

В ответ железный функционер «Временного правительства автономной Сибири» длинно и сумрачно усмехнулся, передернул плечами.

– Спирту бы выпить. Надеюсь, у вас найдется… а то морозит меня что–то…

Из окна кабинета председателя Верхнеудинского Совета Василия Матвеевича Серова виднелись пустынное левобережье Селенги с кучкой домов Посельского предместья и сама река, светившаяся в этот вечерний час багровым расплавом. Лето нынешнего, восемнадцатого года выдалось сухое, пыльное, во многих местах горели леса и лесные склады компании «Крейман и Родовский», подожженные то ли бродячими ватагами разного темного люда, то ли еще кем. Над городом висела пелена дыма, и оттого, должно быть, зловещее пламя заката охватывало каждый раз чуть ли не полнеба. Яростный накал остывал долго — зарево нехотя уползало за горизонт, и почти до полуночи все тлел и тлел западный край неба. Нехорошие это были закаты, недобрые, но и дни не лучше — томительные, мутные от пыльного марева, дыма. Не золотым светилом вставало над землей солнце, а воспаленным оком разгневанных небес, не грело, а мстительно разглядывало людские метания, кровавую земную суету…

В городе поговаривали о близком конце мира, ссудном дне. Рассказывали, что в людный день на базаре, среди толпы народа, возник вдруг какой–то человек диковинного вида. Он протягивал людям зажатую в кулак руку, приказывал смотреть и разжимал пальцы, и все видели у него на ладони пшеничные зерна. «Так у вас было раньше,— говорил диковинный человек.— А вот так будет теперь»,— и снова показывал ладонь, а она уже не зерном полна, а кровью человеческой. Кто он, сей диковинный человек, и откуда взялся — никто не знает… Возле гостиных рядов частенько замечали какого–то оборванца, не то сумасшедшего, не то всегда пьяного. Он приставал к прохожим, подмигивал, глумливо оскаливался, пальцами изображал крюк и им как бы поддевал себя то за ребро, то за подбородок, при этом хрипел и выкатывал глаза. Многим делалось не по себе… Ночами кто–то видел, как по небу ходят огненные столбы и появляется иногда в вышине над городом светящийся крест… А с утра к Одигитриевскому собору, взметнувшему купола в конце Большой улицы, и к многочисленным церквам, разбросанным по Верхнеудинску,— Спасской, Троицкой, Вознесения и прочим,— тянулись старушки из Заудинского казачьего предместья, Мокрой слободы, с Мордовской и Береговой улиц, со Вшивой горки. Туда же сползались христарадники, убогие, бродяги и разные непонятные люди, о которых, убей, не скажешь, кто они и откуда: одного такого опознали на днях — оказался бывшим жандармским чином… Смутное, тяжелое время…

– Смутное, смутное время,— отвечая на свои мысли, вслух проговорил Серов.

Молодой человек, сидевший через стол от него, удивленно поднял голову. Это был окружной инженер Западно–Забайкальской горной области Алексей Платонович Зверев. Он пришел к Серову сообщить о своей предстоящей поездке с инспекцией частных золотых приисков в северной тайге.

– Виноват, задумался я что–то,— смущенно усмехнулся Серов, отходя от окна.— Да, тяжелое время. Стихийные беспорядки, сознательный саботаж… Мужик в деревне, обыватель в городе, да и кое–кто из рабочих, наконец, пребывают в смятении, в растерянности: что происходит? чего ждать завтра? И знаете, их нельзя не понять: столько событий обрушилось на голову рядового российского жителя…

– Да. За один неполный год два государственных переворота,— заметил молодой человек.

– И это не считая германской войны! — Серов коротко взмахнул перед собой кулаком, словно вколачивая слова в воздух.— Люди, привыкшие к тому, что их от века обманывали, сейчас стали подозрительны вдвойне. Власть Советов не везде еще утвердилась должным образом. Особенно в деревнях, на окраинах. Это вы особенно имейте в виду во время поездки… Однако мы, Алексей Платонович, отвлеклись. Рассказывайте дальше.