Ближе к осени он снова наведался в тайгу. Измерил шагами отвалы и с карандашиком в руках засел вычислять, сколько промыто песков за лето — зауряд–хорунжий был не чужд кое–каких наук. Случившиеся поблизости старатели слышали, как из палатки хозяина раздался вдруг страшный рев. Миг спустя оттуда кубарем выкатился приказчик. Следом выскочил хозяин, красный от гнева, усы торчком.

– Мер–рзавец, хам! — рычал он, пиная ползающего у ног приказчика.— Куда дел пять фунтов золота?

Украл, собака, украл? Говори! 3–запорю! Повешу! Живьем в шурф закопаю!

Приказчик размазывал по лицу слезы, хватался за хозяйские сапоги.

– Отец! Благодетель! — тонко выкрикивал он.— Вот те крест…

Охранные казаки скалили зубы.

Нарцисс Иринархович был горяч, но отходчив. Вечером того же дня порядком струхнувший приказчик каялся в преступном недосмотре, вымолил прощение и даже удостоился чарочки водки.

Лихие меры отставного зауряд–хорунжего принесли плоды: без малого по пуду золота дал в первые два лета Мария–Магдалининский прииск.

Все складывалось как нельзя лучше для Мясного, но подвела старая страсть — карты. В зиму 1877 года играл Мясной с особенно лютым азартом, широко, рискованно: как–никак, хозяин золотых промыслов! Большие денежки плакали в эту зиму у Нарцисса Иринарховича. Похмелье наступило уже под троицу. Сереньким слякотным утром ему доложили о приходе бакалейного торговца, ростовщика Борис Борисыча Жухлицкого. Нарцисс Иринархович вышел в халате, хмурый, непроспавшийся. Накануне он засиделся в дворянском собрании. Много пили, играли. Мясной по обыкновению вошел в раж, бесперечь повышал ставки и проигрался под конец в пух и прах. Вернулся он далеко за полночь в крупном проигрыше.

– Ну, что тебе, братец? — зевая спросил он, едва кивнув в ответ на подобострастный поклон Жухлицкого.

– Вот–с, векселек имеем представить вашему благородию,— еще раз кланяясь, отвечал посетитель, человек тихий, с кислым выражением лица.

Мясной досадливо поморщился от нудных и гнусавых звуков его голоса.

– Что, разве уже пора?

– Да–с,— Жухлицкий протянул нотариально заверенную копию документа.— Вот–с, извольте удостовериться.

Нарцисс Иринархович нехотя взял бумагу, пробежал глазами. М–да, все верно, самый наизаконнейший и бесспорный соло–вексель: «…по сему векселю повинен я уплатить… купцу Борису Борисовичу Жухлицкому двадцать пять тысяч рублей…», дата, его, Мясного, с лихим росчерком подпись — все на месте… Двадцать пять тысяч рублей — пять тысяч золотых полуимпериалов… деньги немалые.

– В самом деле… странно… Что–то запамятовал я, братец… Митька! — рявкнул он.— Водки, живо!

Где–то в недрах старинного деревянного особняка возникла суета, затопали, забегали.

– Да ты садись, братец,— сказал Мясной.— Садись, присаживайся…

– Ничего–с, мы постоим, люди маленькие,— тихим голосом отказался ростовщик.

– Что ж ты, братец? В ногах, сам знаешь, правды нет,— рассеянно обронил хозяин.

Он маялся, сильно тер руками помятое лицо, вздыхал. Жухлицкий терпеливо стоял у двери, ждал.

– Митька!! — трубно взревел хозяин, теряя терпение, и вслед за этим нехорошо помянул его мать.

Тут дверь распахнулась и рысцой вбежал Митька — пожилой отставной казак с длинными сивыми усами. В руках — поднос с графином, лафитничком, солеными огурцами, красной рыбой и краюхой ржаного хлеба. Нарцисс Иринархович раз за разом принял два лафитничка, крякнул, понюхал краюху. Увлажнившимися глазами поглядел на ростовщика.

– Может, братец, выпьешь?

– Премного благодарны–с, не потребляем–с…

– Ну, гляди… Э–э… о чем мы то бишь говорили–то?

А! — Нарцисс Иринархович хохотнул.— Понимаешь, какая закавыка получается — нету у меня сейчас денег.Нету!

Нарцисс Иринархович не врал, денег у него и вправду не было. Он основательно проигрался за минувшую зиму. К тому же он, страстный лошадник, решил завести свой конный завод, благо дело не только тешило душу, но и обещало солидный барыш. Пришлось, конечно, потратиться. В довершение всего, он третьего дня вернул карточный долг кяхтинскому купчику Титову, которого многие сильно подозревали в нечистой игре, но уличить так и не могли.

Мясной выпил еще, раздумывая, как бы выставить вон этого столь не ко времени подгадавшего посетителя.

– Да, братец,— весело сказал он.— Придется нам с тобой немного подождать. А может–таки, выпьешь, а?

Жухлицкий качнулся вперед, будто надломился на миг, и отвечал тихо, но со скрытой твердостью:

– Не могу–с, себе дороже.

– Н–да… что же с тобой делать?— задумался Мясной.— А я, понимаешь, как нарочно прикупил недавно лошадушек…— Сказал и прикусил язык: затею с конзаводом он держал в тайне — при немалых своих долгах опасался, как бы рысаки не пошли с молотка.

Однако серый ростовщик не обратил на это внимания. Он молча ждал — смиренный и непреклонный истукан.

– Да пойми ты, любезный,— снова начал Нарцисс Иринархович, вставая и в сильнейшем волнении расхаживая по кабинету.— Я ведь тебе не шематон, не голь какая–нибудь, у меня прииски свои. Золото, понимаешь?

Осенью я тебе верну с процентами. По рукам?

Жухлицкий вздохнул, переступил с ноги на ногу и отрицательно качнул головой.

– Никак невозможно–с, ваше благородие… Себе дороже.

– Эк, затвердила сорока про Якова! — досадливо буркнул Мясной.

Он вернулся за стол, выпил, захрустел огурцом. «Экий же ты, братец, собака,— думал отставной зауряд–хорунжий, из–под неприязненно заломленной брови косясь на унылую фигуру ростовщика.— Послать разве к черту? Так ведь по судам, подлец, затаскает, до долговой ямы доведет». Дело и впрямь выходило щекотливое. Именно сейчас Нарциссу Иринарховичу никак не улыбалось прослыть несостоятельным должником: подвертывалась выгодная партия — перезрелая девица, дочь богатых родителей. Надо было любой ценой отделаться от настырного бакалейщика.

Разговор получился долгий, тягостный. Правда, говорил почти один Нарцисс Иринархович, горячился, напирал. Жухлицкий же только мотал головой и бубнил свое: «Не могу–с… себе дороже… не могу–с…» Мясной в сердцах докончил графин и предложил набавить проценты. Однако и это не прельстило упрямого ростовщика. Окончательно выведенный из себя зауряд–хорунжий вдруг рявкнул:

– Хочешь прииск в аренду? Как вернешь свои деньги, так назад заберу, а?

– Боже сохрани, ваше благородие!— испугался Жухлицкий.— Непривычны–с мы к такому делу.

– Брось ты — непривычны! — отмахнулся Мясной.— У меня там толковый приказчик. Деньги небось считать умеешь? Вот и вся привычка. Верное, говорю, дело!

– Так ведь расходы–с какие…

– Вернешь, с лихвой вернешь! — вскричал зауряд-хорунжий, почувствовав, что ростовщик заколебался.— Я тебе, дурак, прямо в руки фарт сую, какого в жизни не дождешься. Глядишь, еще в большие промышленники выйдешь! Кто знает, может, Жухлицкий и имел в виду такой оборот, но согласие он дал не сразу, а дня через два. Смотрел бумаги Мясного, золотозаписную книгу, мялся, вздыхал. Был Борис Борисыч Жухлицкий из тех, про которых говорят, что этот–де из камня воду выжмет. Понимал: связываться с таким делом, как золотой промысел, только того ради, чтобы вернуть пять тысяч своих полуимпериалов, и накладно, и многохлопотно. Себе дороже. Потому и торговался. Под конец сошлись на том, что Мария–Магдалининский прииск Мясной передает в аренду за попудную плату в три тысячи пятьсот рублей с каждого пуда добытого золота. Маломальский же прииск мерою в восемьсот сорок шесть погонных сажен был Жухлицким приобретен покупкою за те самые двадцать пять тысяч по акту, явленному в Иркутске у маклерских дел. О продаже, надо сказать, зауряд–хорунжий не жалел: результаты разведок представлялись пока весьма гадательными.

У Бориса Борисыча Жухлицкого нюх на деньги был остер, как у призового охотничьего пса. Шестнадцати лет от роду он унаследовал от отца, полунищего портного, умершего от чахотки, сумрачную подвальную каморку и около двадцати пяти рублей ассигнациями. Но у этого юнца, худого, нескладного, уже тогда была ума палата.