Купецкий Сын, ошалело вертя головой, пень пнем сидел на полу. Василиса всхлипывая и беззвучно хохоча, тянула его за рукав.

– Господи, вот страху!.. Ступай, Василий Галактионыч… Заходи, буду ждать…

– Тьфу! — стуча зубами, выдавил из себя Васька, встал, болезненно охнул.— Всех собак в Чирокане порешу!

Выйдя на улицу, он сердито огляделся. Да, захирел Чирокан. То ли было в прежние–то годы! Скажем, в такое вот время народу на улицах уже полно. Тянулись обозы, скакали верховые, перекликались бабы, мычали коровы, гуляки, еще с вечера засевшие за столы, только–только начинали расходиться. Столица Золотой тайги, сказать по правде, ночей и не знала: вечер здесь как бы сразу переходил в утро. А сейчас? Улицы безлюдны. Тишина. Во дворах ни души. Только кое–где беличьими хвостами встают столбы дыма. А в отдаленье, выше по реке, мертво и черно застыла драга… Васька вздохнул, запахнулся плотнее в борчатку,— знобкой сыростью тянуло с реки,— и прихрамывая зашагал в сторону от поселка.

Углубившись в тайгу, Купецкий Сын пошел с опаской,— то и дело, прячась за деревьями, воровски глядел назад, прислушивался. Но молчалива и пустынна была тайга, только ветер высоко над головой монотонно шипел в хвое… И Васька, успокоившись, шел дальше.

Уж близ полудня Купецкий Сын, изрядно попетляв по тайге, дошел до вершины угрюмого скалистого распадка. Здесь он в последний раз оглянулся и круто свернул за выступающую углом скалу. Перед ним чернел вход в старую, заброшенную штольню, жиденько дымил небольшой костер. Купецкий Сын остановился, посвистел. Немного спустя в темном зеве штольни что–то шевельнулось и раздался ответный свист.

Еще года три–четыре назад появление нового человека на улицах Чирокана осталось бы незамеченным вовсе, ибо столица Золотой тайги перевидела на своем веку немало разношерстного люда. Изможденные каторжники в кандалах, исправники с лающими голосами, бедовые варнаки, пьяные и трезвые старатели, горные инженеры, красавицы в мехах, тороватые на вид купцы, алчные промышленники, хитроглазые спиртоносы, прижимистые и себе на уме крестьяне, хмурые мастеровые — все они метельным хороводом прошумели, промелькнули здесь, среди кривобоких развалюх, наскоро срубленных казарм, добротных домов, амбаров, и схлынули, как полая вода, после которой остаются по берегам измочаленные стволы, ломаные коряги, сухая ветошь… Было, все было, а теперь вот едва не весь Чирокан из подслеповатых окон, из–за заборов, а то и прямо выскакивая на улицу, пялил глаза на долговязого молодого человека в потрепанном мундирчике горного инженера, вышагивающего по главной улице поселка.

Побрехивали псы, чуя незнакомого человека. Встречные — и стар, и млад — останавливались и, чуть ступив в сторону, здоровались, а после продолжительно глядели вслед. Звереву было не по себе в перекрестье десятков глаз, хоть и понимал он то тревожное и жгучее любопытство, что одолевало этих людей: чем, добром или злом, обернется приезд незнакомца в таежный край?

Алексей и сам с интересом поглядывал на встречных, отмечая невеселость и землистые лица взрослых, бледность детишек, глазастеньких от худобы… Избы пребывали в ветхости и разоре. Заборы, пристройки во многих местах разломаны — видно, пошли на дрова. Не менее половины домов пустовало, и они производили тягостное впечатление: что–то от черепа было в них, глядящих на мир пустыми глазницами выбитых окон.

И однако жизнь, хоть и не ахти какая, влачилась извечным своим порядком. Топились печи, хозяйки выносили помои, мужики кололи дрова. Кое–где во дворах виднелись смирные, понурые лошаденки, простуженно мычали коровы, костлявые, с подлысевшей шкурой. Даже свинью с поросенком увидел Зверев,— угловатая, с беспородным длинным рылом, она лежала, привалившись к забору, подставив лучам утреннего солнца пыльное брюхо со множеством длинных тощих сосков. Обилие их приводило единственного поросенка в страшное возбуждение. Не зная, какой из сосков предпочесть, он хватался то за один, то за другой, визжа и суетясь. Зверев невольно рассмеялся.

– Ну, брат, по ухваткам ты настоящий промышленник.

Поднимаясь по каменистому переулку к дому Жухлицкого, Алексей вспомнил утренний, за скудным завтраком, разговор с Турлаем. Председатель Таежного Совета поведал о ночном разговоре с Купецким Сыном и под конец, прихлебывая жиденький чай, заметил: «Осмелел что–то наш Аркаша. В последнее–то время норовил все руками Кудрина обстряпывать делишки, а теперь, гляди–ка, сам взялся. С чего бы это вдруг?»

«Возможно, рассчитывает, что на задержание китайцев как иностранных подданных Совет посмотрит сквозь пальцы»,— предположил Зверев.

«Ну, коли так, то напрасно,— решительно сказал Турлай.— Трудящегося человека, будь он турок, немец или китаец, мы в обиду не дадим. На то и революция наша зовется пролетарской».

К Жухлицкому он не пошел.

«Попозже приду, надо кое–что приготовить,— таинственно усмехаясь, объяснил он.— А ты, Платоныч, до меня разговор про арестантов не заводи. Аркашу, его треба скрасть, иначе не возьмешь…»

Жухлицкий еще спал, когда ему доложили о приходе горного инженера. Пир в честь гостей закончился под утро, поэтому до Аркадия Борисовича не сразу дошло, о ком ему говорят.

– Инженер? Какой еще инженер? — зевая, спросил он и вдруг, вспомнив, разом подхватился с постели.

– Язви их в душу, точно сговорились все! — чертыхался он сквозь зубы, не попадая в рукава халата.— Скажи, сейчас буду,— отрывисто буркнул он казаку.

Хмуро поглядывая на себя в зеркало, Аркадий Борисович растер лицо одеколоном, причесался, энергично подвигал бровями. Да, на здоровье обижаться не приходилось: и выпил он накануне крепко, и поспал каких–нибудь три часа, а смотри — лицо свежее. Взгляд снисходительно тяжел и чуть рассеян, как и приличествует такому человеку. К месту, а главное — ко времени был и атласный стеганый халат, малиновый, с золотом, с золотым же витым поясом и кистями. Аркадий Борисович остался собой доволен и, посвистывая, уверенным шагом направился в гостиную.

Когда Жухлицкий, яркий и величественный, словно индийский раджа, вырос в распахнувшихся как бы само собой дверях, Зверев успел подумать только: «Явление Христа народу!» — а в следующий миг раскатистый бас хозяина безраздельно заполнил гостиную.

– С прибытием, дорогой и уважаемый гость! — провозгласил он, подступая с радушно раскрытой ладонью.

Зверев поднялся ему навстречу, чуть помедлив, подал руку. Роста они оказались одинакового, но Жухлицкий — плотнее, шире в плечах.

«Молод и несолиден для серьезного дела»,— отметил про себя Аркадий Борисович и, сердечно улыбаясь, представился:

– Жухлицкий.

– Окружной инженер Зверев.

Жухлицкий издал звук, словно ему что–то попало в дыхательное горло. Улыбка еще некоторое время держалась на его лице, а затем слиняла.

– Боже! — хрипло проговорил он, делая шаг назад.— Так это вы и есть?

– Да, я и есть,— заверил инженер и пристально посмотрел на Жухлицкого.— Вижу, вы меня не ждали.

– А я вас представлял себе совсем другим,— тихо, словно про себя, сказал Жухлицкий.— Ваш предшественник был значительно старше.

– Молодость — единственный из всех человеческих недостатков, который изживается непременно,— усмехнулся Алексей.— Впрочем, может, я некстати?

– Что вы, напротив! Прошу в кабинет,— Аркадий Борисович овладел собой совершенно, и радушная улыбка снова взошла на его лице.

– Признаться, ваш приезд — полнейшая для нас неожиданность,— он остановился в дверях, пропуская гостя вперед.— В такое, знаете ли, время…

– Что поделаешь, служба…

В кабинете Зверев подал Жухлицкому свои документы, подождал, пока тот просмотрит их.

«Провалиться бы этому Ганскау! — злился Жухлицкий, делая вид, будто внимательно просматривает бумаги.— Сбил с толку: человек Колчака, человек Дербера! Вот тебе и человек! Видно, Бурундук дело предлагал…»

– Да,— вздохнул он, возвращая документы.— Похвастаться нам нечем. Прииски закрыты, работы почти не ведутся…— Он сокрушенно развел руками, спохватился:— Что ж это мы стоим–то! Садитесь, садитесь, Алексей Платонович! …Позвольте… э–э… один вопросик,— осторожно проговорил Жухлицкий, когда уселись в кресла.