Не удостаивая его ответом, дед Савка перекрестился на икону, после чего еще раз обшмыгал глазами все углы. Нет, Купецкого Сына здесь не было, это точно.

– А где Васька, Купецкий Сын то ись? — спросил он.— Слышно, у вас он гостевал.

– Был он тут, был,— невнятно отозвалась Василиса, стараясь перекусить нитку.— А недавно ушел он, Галактионыч–то, в тайгу подался.

– Эко дело,— пробормотал дед Савка, прикидывая, к лучшему это или к худшему, что Купецкий Сын ушел в тайгу.— Обратно когда будет, не сказывал?

– Не, не сказывал,— отвечала Василиса.— Всегда говорил, а в этот раз что–то смолчал. Кузя, а тебе он не сказал, когда его ждать?

– Про то у нас разговору не было,— Кузьма нетерпеливо заелозил на лавке.— Слышь, дед Савка, про бутылку–то я пошутил… Не бойся, садись, у нас своя есть, правда, Васёна? — просительно глянул на жену.

– Уволь, Кузьма, не могу я нынче рассиживаться. Как–нибудь в другой раз,— отказался дед Савка, отступая к порогу.

– Беда нужно ему наше угощение, когда он небось с Жухлицким из одной миски щи хлебает,— беззлобно пошутила Василиса.

Не обращая внимания на умоляющий взгляд Кузьмы, дед Савка торопливо распрощался и посеменил обратно.

Уже поднимаясь по переулку, ведущему к дому Жухлицкого, он приметил в отдалении, за последними строениями Чирокана, двух всадников. Будь у деда Савки глаза чуточку поострее, он, верно, узнал бы в них Рабанжи и Митьку Баргузина, едущих неспешной рысью в сторону заброшенного Мария–Магдалининского прииска.

Вот уже примерно около часа справа вдоль тропы тянулся угрюмый, темный отрог. Когда солнце скрылось за его иззубренным гребнем, в узкой долине Учумуха сразу помрачнело. Однако облака, все еще озаряемые невидимым теперь светилом, продолжали оставаться вполне дневными, хотя закатный багрянец уже залег на их боках.

Притомившиеся лошади, спеша к ночлегу, шли быстрым шагом, и тревожное цоканье их копыт как бы отсчитывало убегающие секунды.

Отрог постепенно наваливался на тропу, отжимая ее влево, к речному обрыву. Долина становилась все уже. Вечерний огонь на облаках быстро мерк. Со дна долины, неся сырость и холод, поднимался сумрак — как бы иное обличье тумана, порожденного рекой, шумящей где–то там, далеко внизу.

Положив левую руку, сжимающую поводья, на луку седла, Зверев глядел на попрядывающие уши коня и удивлялся тому, что все еще держится, и не только держится, но и чувствует в себе запас немалых сил. А ведь с момента выезда из Верхнеудинска, наверно, только одна ночь у Турлая была действительно спокойной, а все остальные, включая и минувшую, проведенную на принадлежащем Мухловниковой Иоанно–Дамаскинском прииске, никак не назовешь безмятежными. Ну, хорошо — ночи ночами, а сама дорога, когда день за днем, от рассвета до заката, то в седле мокнешь под дождем, то, ведя коня в поводу, бредешь по болоту или пробираешься, обливаясь потом, через море каменных россыпей?.. Ладно,— то, что Очир здоров и бодр, это понятно,— кочевник, в степи рожден, в седле воспитан, а вот почему его, потомственного интеллигента Алексея Зверева, сына петербургского профессора,— его–то почему никакая лихоманка не берет?.. Впрочем, кому в России живется сейчас легко и беззаботно, а ведь держатся же люди, работают, воюют. Недоедают, недосыпают, но дело свое делают… «Должно быть,— подумалось Звереву,— есть в мире некий еще несформулированный закон, что чем жестче время, тем неподатливей люди…»

Впереди, покачиваясь в седле с тяжеловатой грацией, ехала Дарья Перфильевна. Позади — трое ее людей, сумрачные вооруженные мужики. Такой порядок езды сохранялся весь день — после каждого привала и прочих остановок Зверев с Очиром неизменно оказывались посредине, и Алексей отметил, что это весьма похоже на следование под конвоем.

Неискреннее радушие золотопромышленницы иссякло в первый же день — сразу после того, как на ее прииске, где с десяток угрюмых старателей работали в условиях, близких к каторжным, окружной инженер указал на целый ряд прямо–таки преступных нарушений правил и предписаний относительно безопасности труда и отвратительное питание рабочих. Так было и на двух других приисках, столь же мелких. А на более крупном, Иоанно–Дамаскинском, вскрылось и нечто похуже: наметанный глаз окружного сразу обнаружил вопиющую разницу между тем, что указывала Мухловникова в отчетности, присылаемой в канцелярию окружного инженера, и действительной добычей золотосодержащих песков. Это было явное и грубое укрывательство, хищение золота. Зверев довольно прозрачно намекнул промышленнице, что за такие дела и раньше–то не гладили по головке, а сейчас, в обстановке гражданской войны, последствия могут быть крайне тяжелыми.

Дарья Перфильевна, за долгие годы, очевидно, привыкшая к полнейшей безнаказанности, с искренним возмущением выслушала вежливые, но твердые разоблачения Зверева, хотела, по всему, взорваться, но сдержалась и протянула с нехорошей усмешкой: «Что ж, вам видней — на то вы и ученые…»

Отрог между тем надвинулся уже вплотную к тропе, тесня ее своим почти отвесным склоном. Очевидно, долина Учумуха была приурочена к древнему тектоническому разлому, о чем свидетельствовали и скальные отвесы,— несокрушимые и монолитные на первый взгляд, они были рыхлые, пронизанные на всю глубину густой сетью трещин. Тропа шла по толстому слою щебенки, устилающей подножья этих медленно разрушающихся скал. Крутой откос слева, резко обрывающийся к реке и тоже покрытый щебнем, казался в густеющих сумерках полосой свежевспаханного поля.

Под мягко ступающими копытами похрустывало, и этот размеренный звук почему–то привел Алексею на память любимую отцом балладу Жуковского «Иванов вечер, или Замок Смальгольм»:

Классическая ритмика этих строк как бы сама собой ложилась на неторопливый стук копыт, на слитный шум воды, доносящийся из–под обрыва, на залитые сумерками изломы скал.

Следующую строфу Звереву не суждено было вспомнить. Из–под лошади, на которой ехала Мухловникова, черным фейерверком взвилась какая–то птица, показавшаяся в этот сумеречный час огромной. Лошадь шарахнулась влево, на откос, завалилась сразу же набок и вместе с ожившей массой щебня стала сползать к краю обрыва.

Все это произошло столь мгновенно, что Дарья Перфильевна не успела даже вскрикнуть. Нога ее оказалась придавленной всей тяжестью упавшей лошади. Золотопромышленница тотчас попыталась отчаянным рывком высвободиться, но лишь ухудшила положение — остановившийся щебень снова пришел в движение и еще на сажень приблизил ее к обрыву.

Алексей, соскочивший с седла почти в тот самый момент, когда рухнула лошадь Мухловниковой, бросился на помощь, но едва он оказался на откосе — из–под ног словно бы выдернули рывком ковер. Зверев грохнулся навзничь и, не осознав толком случившегося, почувствовал, что съезжает вниз. Он изловчился, вскочил. Ноги его продолжали скользить. Отчаянно взмахивая руками, Алексей с трудом сохранял вертикальное положение. И вдруг он увидел, что тот участок склона, где задержалась было Дарья Перфильевна, снова ожил. В следующий миг лошадь, наверно почувствовав опасность, сделала попытку встать на ноги, отчего движение предательской поверхности лишь ускорилось. Момент был критический. Сверху, с тропы, неслись отчаянные крики. Раздумывать было некогда — все решали секунды. Зверев рванулся наискось по склону, добежав, упал рядом с Дарьей Перфильевной, крепко ухватил ее за руку и одновременно с этим, вырвав из ножен свой длинный охотничий кинжал, с размаху вонзил его в стекающий щебень. Где–то краешком сознания он понимал бесполезность этого поступка (под слоем щебня была гладкая скальная плоскость), но произошло чудо: кинжал со скрежетом вошел по самую рукоятку, угодив, должно быть, в одну из трещин. Зверев напрягся, удерживая Дарью Перфильевну, и почувствовал, что сползание прекратилось.