Еще совсем сопливым мальчонкой он твердо решил для себя, что не иголкой и ножницами кроят богатство, а безменом и аршином. Лавки, амбары и лабазы стали его детскими игрушками. Там бурлила и шумела красочная, немыслимо соблазнительная и богатая жизнь. Там мясники в окровавленных передниках с веселым хеканьем рубили говяжьи и свиные туши. Перемазанные белой пылью мужики бегом таскали тугие мешки с крупчаткой тончайшего помола. Тысячами блестящих зрачков подмигивала и переливалась икра. В ловких руках чародеев приказчиков радужно вспыхивал ситец, струился нежный шелк, колыхалась тяжелая чесуча. Сумасшедшим ароматом тянуло от накрытых лотков торговцев вразнос. И, наконец, вот они — купцы, хозяева волшебного мира, в сюртуках, с золотыми цепочками, надменно взирающие поверх шумящего моря голов. Они улыбались, вполголоса заводили с кем–то разговоры, таинственные, значительные и манящие до головокружения. Глядя на все это великолепие, мальчонка дрожал всем своим костлявым телом, дышал тяжело, через рот, и облизывал пересохшие губы. Опомнившись, понуро плелся в убогую отцовскую каморку, пропахшую кислым запахом давней нищеты.

После смерти отца он устроился приказчиком в лавку скобяных и шорных изделий и проработал там несколько лет — изучал дело. Годы эти не пропали даром. Молодой Жухлицкий свел знакомство с полезными людьми: хозяевами шорных и скобяных мастерских, держателями постоялых дворов и извозных промыслов. Не раз с немалой для себя пользой посредничал при заключении оптовых сделок. Но главное — перед ним открылось, что, кроме той торговли, где товар кажут лицом, есть другая, где товар предпочтительнее не казать. Поняв это, он оставил шорную лавку и открыл небольшое, но собственное бакалейное дело. Торговля дешевой колбасой, чаем и монпансье больших барышей не сулила — в этом Жухлицкий с самого начала не обманывался. На уме у него было другое. Далека дорога в Россию. Неблизки и торговые пути в Китай. Месяцами идут колесные и санные обозы, вьючные караваны. Немало добра портится за это время, оседает в казенных и купеческих складах, гниет, ржавеет, погрызается мышами, покрывается плесенью. А ведь его, если с умом, можно и сбыть.

Прошло немного времени, и неприметный, услужливый Жухлицкий для многих оказался вдруг незаменимым. Не человек, а как бы серая, словно даже без лица тень появлялась то в присутственных местах, то в торговых конторах, то в частных домах. После такого визита облегченно вздыхали купцы, государственные чиновники ласково поглаживали чуть оттопыривающиеся карманы. Довольны были все. А на каторжные рудники поступали партии арестантских шинелей из прогнившего сукна; в фабричные лавки завозили позеленевшую колбасу, сласти пополам с мухами; в бурятских улусах, в русских деревнях, в ссыльных поселениях разъездные торговцы бойко сбывали прелый ситец, бракованную далембу, лежалую муку и чай, хранившийся несколько лет в дырявых амбарах.

Борис Борисыч, понятно, внакладе не оставался, но даже жена (а он к тому времени уже был женат) не знала, сколько у него денег. Жухлицкий накрепко запомнил слова отца, сказанные им на смертном одре. Старик подолгу заходился в кашле, мучительно выгибаясь всем телом, отхаркивал кровь. «Запомни, сын, что я скажу,— в перерывах хрипел он.— Потерял — молчи, нашел — молчи… Не верь никому… Если ты нищ — друзья тебя бросят, а если богат — в зависти своей врагами станут… Одному себе верь…» Другую мудрость Борис Борисыч открыл сам: капитал не должен бездельничать, он должен работать, недаром говорят, что деньга к деньге идет. И Жухлицкий стал отдавать деньги в рост.

Окрепнуть, стать прочно на ноги ему немало помогло то, что в 1879 году в России отменили шестипроцентный максимум годовых, и наказуемость ростовщичества отпала сама собой. Правда, в 1893 году все же ввели наказуемость за дачу денег в рост из более чем двадцати процентов годовых, но Борис Борисыч к тому времени пудами выколачивал золото из своих собственных площадей…

Приобретая прииск, Жухлицкий знал, что это верный барыш. Однако он не знал другого — что в Золотой тайге наступает время таких, как он. Вместе с сотнями беглых каторжников, чьи кости остались дотлевать по берегам золотоносных ключей и на таежных тропах; с Бенкендорфом, из столичного далека смотревшим с барственной небрежностью на прииски за тридевять земель; с коммерции советником Лапиным, который сам побаивался затеянного дела и смиренно уповал на бога; с зауряд–хорунжим Мясным, широкой душой, хватом и гулякой, который, ничтоже сумняшеся, мог проиграть свои прииски в карты, — вместе со всеми ими уходила в прошлое безалаберная, щедрая на фарт и погибель юность Золотой тайги.

Неизбежная, как вдох для всего живого, наступала новая пора…

Около десяти часов утра четвертого апреля 1918 года к японской коммерческой конторе «Исидо» во Владивостоке с противоположных сторон, но почти одновременно подошли четверо мужчин. Солидный китаец в очках, по виду — деловой человек, и его слуга, несший портфель, вошли первыми. Двое других, русские, в военных френчах со споротыми знаками различия, некоторое время оставались на улице, покуривая и безразлично разглядывая пустынный в этот час переулок. Потом они враз отбросили папиросы и быстро скрылись в здании конторы «Исидо».

В небольшой коридорчик с мутным окном в конце выходили две двери. Одна стояла настежь, и за ней в комнате, тесно заставленной обычной канцелярской мебелью, никого не было. Зато из–за плотно прикрытой двери напротив доносился неразборчивый визгливый голос, выдававший большое раздражение. Посетители в военных френчах направились туда. Это был кабинет хозяина конторы. В данный момент в кабинете кроме возмущенного китайца и его слуги находились трое японцев — сам хозяин и двое его служащих.

– Господа офицеры,— почтительно обратился китаец к вошедшим военным,— вот они здеся, покорнейсе просю быть свидетелями…

На эту недосказанную просьбу господа офицеры откликнулись мгновенно — они выхватили пистолеты и открыли огонь.

Первый выстрел наповал уложил хозяина «Исидо», вторая и третья пули попали в служащего, стоявшего возле открытой дверцы сейфа, другой служащий, легко раненный в предплечье, свалился за массивным креслом в углу и притворился мертвым.

– Так будет со всеми, кто попытается препятствовать священному русско–германскому союзу! — громко заявил офицер, убирая пистолет. Как на грех, японец, оставшийся в живых, русского языка не знал и эту странную фразу передать потом следствию не смог.

Слуга китайца между тем извлек из портфеля пистолетную обойму, завернутую в издаваемую Владивостокским Советом газету «Известия», небрежно бросил ее на пол, после чего все четверо покинули кабинет.

Выстрелы в конторе «Исидо» услышаны тотчас не были — с одной стороны она отделялась от соседнего здания кирпичным брандмауэром, а с другой — находилось одно из тех непонятных заведений,, что оживают лишь с наступлением сумерек. Но во второй половине дня «вышедший уже из терпения» японский генеральный консул Кикути поставил в известность Приморскую областную земскую управу, что он обратился «к командующему японской эскадрой с просьбой, чтобы он принял экстренные меры, которые он сочтет необходимыми, для ограждения жизни и имущества японских подданных».

Английская «Таймс», всего за четыре дня до этого писавшая, что сибирская интервенция держав Согласия (Антанты) будет вызвана большевистскими эксцессами во Владивостоке, проявила поразительную осведомленность. Однако контр–адмирал Хирохару Като, командующий японской эскадрой во Владивостоке, придерживался несколько иного мнения. Когда, докладывая ему об инциденте в конторе «Исидо», упомянули про обойму, завернутую в «Известия», он недовольно пробурчал: «Наша разведка, кажется, глупеет на глазах». Сие, впрочем, не помешало ему распорядиться о вооруженном десанте и подписать успокоительное воззвание к местному населению.

На другой день, пятого апреля, в шесть часов утра во Владивостокском порту высадились первые две роты японских морских пехотинцев. С рейда за данной операцией сумрачно следили, наведя на город орудия, тяжелый, как чугунный утюг, броненосец «Ивами» и крейсер «Асахи». Чуть дальше, в полном с ними согласии, маячил силуэт английского крейсера «Суффолк», также готового высадить десант.