– Господи, жабу, что ли, ты сюда положил? — Дарья Перфильевна вздрогнула и, запустив руку под подушку, извлекла пистолет.— Зачем ты это? Неужто недоброе чуял?

– Как сказать… По привычке…

– Вот и умочка. Я ведь приметила, как Аркаша Жухлицкий позавчера на тебя смотрел. Он все может, варначья душа… Будь моя воля, никуда б тебя не отпустила. А то, может, останешься? Капиталов у меня, конечно, меньше Аркашиных, но все ж побольше, чем думают… Ни в чем бы тебе отказу не было…

Алексей невольно подумал, что эта женщина, которая совершенно искренне ласкает его сейчас, не далее как сегодня утром поручила своим приспешникам его же убить. Абсурд, нелепость, но разве не такова и вся жизнь ее, прелестной и бедной когда–то девушки Даши Мухловниковой, смогшей обрести избавление от нищеты лишь в том, чтобы делать нищими других…

Движимый непонятной жалостью, Алексей обнял женщину, и она тотчас благодарно и доверчиво уткнулась ему в плечо мокрым от слез лицом.

Они молчали, и Звереву подумалось, что это самое лучшее сейчас, ибо слишком много всего произошло за несколько последних часов. Он осторожно поглаживал ее тяжелые пышные волосы, свисающие почти до самого пола, и завороженно смотрел на одинокую неяркую звездочку, подрагивающую в верхнем углу оконца.

– Сердце что–то разболелось… К чему бы это? — прошептала вдруг Дарья Перфильевна и, чуть спустя, добавила упавшим голосом: — Ох, убьют тебя… Не Жухлицкий, так кто–нибудь другой…

Зверев долго молчал, потом проговорил равнодушно!

– Что ж, убьют так убьют. Знал, куда еду. Если б боялся — сидел бы сейчас в Верхнеудинске…

Пожалуй, давала–таки себя знать усталость — его и в самом деле оставила равнодушным мысль о возможной смерти. Тело было странно легким, почти несуществующим.

Что–то ласково ворковала Дарья Перфильевна, но слова ее проходили мимо сознания.

И прежде чем окончательно погрузиться в сон, Алексей на краткий миг перенесся в прошлое и увидел себя, гимназиста, в заставленном книгами кабинете отца; в руках у него том Плутарха, но Алексею не надо даже читать, чтобы вспомнить поразившие и не понятые им тогда слова Александра Македонского о том, что сон и близость с женщиной более всего другого заставляют ощущать себя смертным, ибо утомление и сладострастие проистекают из одной и той же слабости человеческой природы.

«Еще один абсурд»,— вкрадчиво шепнул кто–то в самое ухо, после чего в мире воцарилась глубокая тишина…

Проверка Учумухского и еще одного небольшого прииска по соседству заняла всю первую половину дня. Когда Дарья Перфильевна проводила окружного инженера до границы своих владений, указала тропу, по которой следовало ехать, чтобы избежать ею же самой подготовленной засады, и украдкой перекрестила Алексея вслед, было около полудня.

Дорога получилась самая обыкновенная — спокойная, скучная, с надоедливым жужжанием паутов. Если посчитать, лошади находились в пути уже с месяц, поэтому Зверев с Очиром их не торопили. Ехали больше шагом, в местах с хорошей травой делали остановки.

На первом привале Очир, как бы между прочим, полюбопытствовал, почему не поехали вчерашней тропой, которая бесспорно короче. Алексей чуть замялся, с преувеличенным вниманием разглядывая циферблат своего многострадального, но надежного «Лонжина».

– Понимаешь, хозяйка прииска сказала, что там опасно,— объяснил он, и Очир больше ни о чем не спрашивал.

Прикинув по карте и посоветовавшись, они решили, что при такой езде, не спеша, жалеючи коней, в Чирокане они будут никак не позже десяти, ну от силы — одиннадцати часов вечера.

Как и за несколько дней до этого, Мария–Магдалининский прииск открылся перед ними в вечерних лучах. Только на сей раз Алексей и Очир смотрели на него не с западной стороны, а с юго–восточной, с перевала в верховьях Гулакочи. В долине речушки уже залегла синяя тень высокого левого водораздела, затопившая почти до половины и крутой правый берег. В щелеобразных устьях боковых притоков синева сгущалась почти до черноты, однако в устье Гулакочи, распахнутом в желтовато–зеленую пятнистую долину Чирокана, лежала ненадежная позолота вечереющего солнца.

Зверев и Очир спешились и, ведя коней в поводу, стали спускаться вниз, навстречу разлитым в долине сумеркам. Еле заметная тропа петляла по каменной россыпи, одетой в шершавую змеиную шкуру лишайников.

К тому времени, когда они спустились в долину, уже подступала ночь. Неотчетливая тропа шла по левому берегу Гулакочи, покрытому редкой порослью краснотала.

Едва путники сели на лошадей и проехали шагом сотни три саженей, как где–то совсем недалеко хлестко ударил выстрел, послышался неясный рев, а затем — еще выстрел. Алексей тотчас придержал коня; в голове мелькнула было мысль о молодцах Дарьи Перфильевны, но он тут же отмел ее как явно несуразную. Очир, быстро озираясь, проехал вперед. Он успел уже достать маузер и теперь держал его наготове, положив на луку седла.

Приближаясь, забухал усиленный эхом топот пущенных в галоп лошадей, и через мгновенье впереди из незаметного бокового распадка вынырнули один за другим два всадника, на полном ходу свернули влево и не оглядываясь унеслись прочь. Только отзвук копыт еще некоторое время, замирая, прыгал над сумеречными зарослями, протянувшимися в низовья Гулакочи.

– Худо маленько,— вполголоса проговорил Очир, настороженно вглядываясь в темное устье распадка.— Кто стрелял? Посмотреть надо, а?

– Что ж, будем смотреть,— согласился Алексей и снял с плеча винтовку.

Они приблизились к распадку, чуть выждали, а затем осторожно двинулись вверх по нему. Слева бормотал в камнях ручей, справа молчаливой шеренгой стояли низкорослые лиственницы.

Очир, державшийся впереди, вдруг остановил коня, спрыгнул и, нагнувшись, стал разглядывать что–то на земле. Потрогал темневшие обочь тропы пятна, поднес пальцы к глазам, затем вытер их о круп коня.

– Кровь,— пояснил он подъехавшему Звереву и уже поставил ногу в стремя, собираясь вскочить в седло, но неожиданно замер, стал прислушиваться, глядя куда–то вперед.

Зверев тоже напряг слух, но, кроме шума воды, ничего не мог услышать.

– Худо дело,— сказал опять Очир, сделал Звереву знак оставаться на месте и мягкой, крадущейся походкой двинулся по тропе.

Алексей на всякий случай снял затвор винтовки с предохранителя.

Между тем Очир уходил все дальше, и вскоре темнота совершенно размыла его фигуру.

Время шло. Алексей ждал, продолжая прислушиваться. Все так же шумел ручей. С верховьев распадка набегал ветерок и легонько раскачивал верхушки чахлых лиственниц. Вздыхали лошади, перебирая удила. Вдруг Алексею показалось, что где–то в отдалении раздались голоса…

Очир появился совершенно бесшумно — как бы разом возник из темноты.

– Вон там человек лежит,— сообщил он, неопределенно махнув рукой вверх по ручью.— Мало–мало помогать надо, а?

Очир легко взлетел в седло и, не дожидаясь ответа, тронул коня.

Ехать пришлось недалеко. Зверев вплотную следовал за Очиром, поэтому на открывшуюся впереди поляну они выехали почти одновременно, и тотчас посреди этой самой поляны кто–то метнулся, взвизгнул (Алексею в первый миг показалось — большая собака), потом вскочил, обретя смутные, но вполне человеческие очертания, и, не переставая повизгивать, канул во тьму. На том месте, где возилось это пугливое существо, осталось что–то темное, громоздкое.

Помедлив, они подъехали, спешились, и Зверев увидел лежащего ничком очень широкого человека, голова которого казалась непомерно большой из–за буйной шапки волос. Что–то знакомое почудилось в нем Алексею. Вдвоем с Очиром они перевернули его на спину, и тут Алексей вспомнил: тот самый диковинный старец, который несколько дней назад просил продать шелк и бархат и сыпал при этом на землю золотой песок. Как и тогда, он был одет в балахон из мешковины, и балахон этот густо пропитался кровью на груди и на животе. Лужа крови натекла на траву.