– В Иркутск, что ли, хотел махнуть? — спросил державший лошадь старатель Чумакин.

– Зачем в Иркутск, когда он телеграмму мог отбить…

– Знать, жалиться полетел, сердешный,— прошамкала бабка.— Царство ему небесное, добрый был хозяин…

– Во–во,— недобро усмехнулись на это.— Добер, как бобер, а бобер был сволочь.

– С ума сошел — о покойничке–то так!..

– Покойничек!.. Аркаша этих покойничков целое кладбище намастерил и ухом не повел. Для меня он что живой, что мертвый — все одно сволочь!..

– Тихо, мужики! — гаркнул Турлай.— Сейчас будем бумагу делать, чтоб все было честь по комедии. Акт, опись барахлишка и все остальное прочее…

«Азям верблюзей шерсти…» — внезапно вспомнилось Звереву, и тут его осенило: да–да, это же было в то первое утро на Чирокане, когда он сидел в кабинете Жухлицкого,— опись имущества умершего ссыльного поселенца Иванова, а как раз перед этим обаятельно–покаянная улыбка Жухлицкого: «Я мог бы сделать это гораздо тоньше, но сделал намеренно грубо — как бы сознаваясь в содеянном…» Вот откуда они взялись, эти самые слова «сознаваясь в содеянном»!.. В голове забрезжила какая–то смутная мысль, но в это время грянул вдруг звучный голос: «Посторонись!» — и сквозь толпу невольно раздавшихся старателей уверенно прошел родственник Жухлицкого, Николай Николаевич Зоргаген.

– Это… он? Аркадий?..— потрясенно прошептал он и, хватаясь за голову, вскричал: — Нет, нет, не верю! Не может быть!

Люди угрюмо молчали.

– Боже мой, боже мой!— рыдал родственник.— Как же это?.. Что я скажу нашей дорогой тете Эсси? Это убьет ее!.. Бедная Сашенька!.. Бедные все мы!..

Он поднял заплаканные глаза на Турлая.

– Скажите, председатель, ведь его убили, да? Убили? Не скрывайте от меня ничего!

– А чего тут скрывать,— проворчал Турлай.— Все на виду. Вон она, дырка–то…

– Боже мой, я ничего не понимаю! Какая еще дырка?

– От пули дырка,— сумрачно объяснили ему.— Стреляли его…

– Где? — вздрогнул родственник.— А! Да–да, вижу… Какое зверство!.. Но кто это сделал? Их ведь найдут?

– Найдешь…— пробурчал кто–то.— Тайга, она и есть тайга.

– Вопросик имеется,— деликатно кашлянул Турлай.— Он не говорил вам, зачем едет в Баргузин?

– Да–да, говорил. Он, знаете ли, вчера весь день ходил подавленный, все жаловался на несправедливость. Твердил, что будет искать защиты в Иркутске, а то и в самой Москве…

– А чего ж он на ночь–то глядя собрался в дорогу?

– Вот уж этого я не знаю,— развел руками родственник.— Он ведь был человек внезапных решений, горячий…

– Да уж…— туманно отозвался на это Турлай.

С тарахтеньем подкатила телега, в которой прибыли двое вооруженных казаков.

– Тело я забираю,— тоном, не допускающим возражения, сказал Зоргаген.— Похороны завтра, а затем поминки и все прочее, как водится у нас на Руси. Милости просим всех.

Он подал знак казакам, чтобы те взяли тело.

– Погодить надо,— неуверенно воспротивился Турлай.— Сейчас акт составим, опись… Документ должен быть — его потом в Баргузин придется представить.

– Эх, пустое все это,— вздохнул Зоргаген.— Писаниной человека не воскресишь… Вы уж напишите, что положено, а мы с Сашенькой потом подпишемся. А вот личные вещи дорогого Аркадия я, с вашего позволения, заберу сейчас.

Председатель Таежного Совета вопросительно посмотрел на Зверева, подумал и махнул рукой:

– Нехай. И без того дело ясное…

Казаки с трудом высвободили из стремени ногу трупа, бережно завернули в холстину и понесли к телеге. Зоргаген двинулся вслед за ними, но вдруг, вспомнив что–то, вернулся.

– Кстати, относительно документов, удостоверяющих смерть Аркадия Борисовича,— сказал он Турлаю.— Наверно, послезавтра мы с Сашенькой поедем в Баргузин. Можем увезти эти бумаги…

Турлай согласился.

Телега с трупом Жухлицкого, тоскливо скрипя и хрустя колесами по щебню, поползла прочь. Рядом с ней пылили сапогами казаки, вышагивал прямой, будто аршин проглотил, Николай Николаевич Зоргаген, безутешный родственник покойного.

– Вот такие дела,— проговорил Турлай, задумчиво глядя им вслед.— Ускользнул Аркадий Борисыч от революционного суда, а божий суд ему не страшен — на небе Советской власти пока еще нету.

Должно быть, Васька родился в рубашке или же довелось ему в раннем детстве откушать что–нибудь такое… малосъедобное. После истории с драгой он вполне справедливо ожидал — и не только от председателя — самых больших неприятностей, но тут весьма кстати подгадала смерть Жухлицкого, и всем стало не до Васьки.

Пока в избе Турлая дымно и шумно заседал срочно собравшийся Таежный Совет, Купецкий Сын, прихватив как доказательство своей доблести винтовку Рабанжи, улизнул к Кушаковым.

Встреченный охами–ахами Василисы, Купецкий Сын сперва молча и важно проследовал в передний угол, поставил на видное место свое оружие и лишь после этого соизволил сесть за стол и снисходительно принять из рук хозяйки стаканчик разведенного спирта.

– Говорил я вам… ведь по–моему вышло,— как–то невпопад отвечал он на вопросы сгорающей от любопытства Василисы о драге и смерти Жухлицкого.— Сегодня ночью все это сотворилось — и Аркадия Борисыча, царство ему небесное, ухайдокали, и драга утопла, при мне дело случилось, однако началось–то оно еще прошлой ночью. И опять–таки кругом я же и был, при всем этом самом, значит. Страшные, страшные дела…

Васька выпил еще, закусил и, окончательно воодушевясь, принялся обстоятельно рассказывать о своей геройской схватке с ватагой разбойников, про обнаружение им тайных складов на Магдалининском и про смерть Штольника.

– …Первейший мой друг был,— разглагольствовал Васька.— Он ведь раньше бомбу в царя бросал, да маленько недобросил, а после, когда его арестовать захотели, у нас здесь укрылся, в штольнях жил. Большой учености человек. Можно сказать, колдун. Где что под землей лежит — насквозь видел… Да взять хотя бы этих, которых на Полуночном поубивали…

– Неужто их твой Штольник кончал? — замирая в сладком испуге, пролепетала Василиса.

– Не, убивать–то, конечно, не убивал, а руку приложил, это уж точно,— загадочно изрек Купецкий Сын и развернул перед своими слушателями потрясающую картину того, как Штольник наслал затмение на коварного Чихамо, отчего тот поубивал сообщников, а после чудесным образом подменил золото свинцовой дробью. Васька кое–что выудил из обмолвок казаков Жухлицкого, кое–что подслушал вчера утром из разговора Зверева с Турлаем и вот теперь, на ходу состряпав из всего этого вполне связный рассказ, вдохновенно излагал его Кушаковым.

– Подумать только — три пуда золота! — восклицала Василиса.— Где ж оно теперь?

– Там, где нужно,— туманно ответствовал Купецкий Сын, помня строгий наказ Турлая держать язык за зубами, и принялся живописать свои приключения на драге, а затем с многосмысленными намеками и недомолвками заговорил о гибели Жухлицкого. Подирающий по коже рассказ он завершил словами: — Так что, дорогие хозяева, давайте теперь помянем моего убиенного друга Аркадия Борисовича. Пусть земля ему будет пухом, а пуще того — вроде бы как сплошь золотым песочком!..

«Убиенного друга» помянули крепко. Васька, расчувствовавшись, порывался взять винтовку и идти в тайгу искать убийц. Пришлось Василисе от греха подальше унести ее в сени.

На другое утро, когда Купецкий Сын еще спал, за ним прибежал дед Савка и объявил, что его кличет к себе Сашенька.

Васька был плох, и, чтобы сделать его способным к передвижению, Василиса освежила его разламывающуюся головушку несколькими ковшами холодной воды и, само собой, поднесла лечебный стаканчик.

У ворот Купецкого Сына встретила Пафнутьевна и тотчас провела в сторожку. Там ждала Сашенька. Была она непривычно затуманенная, бледная, с синью под глазами. Видно, не спала ночь.

Купецкого Сына усадили за стол, и Пафнутьевна, жалостливо причитая, взялась потчевать его разными вкусными вещами. В другое время Ваську от подобной благодати не оттащить бы за уши, но сегодня ему, мучимому похмельем, пищу даже на дух не надо было.