– Василий, видимо, был большим другом вашего отца…

– Откуда ж он взялся, отец–то?.. Где жил, почему не пришел ни разу? — она говорила вполголоса, спрашивая как бы саму себя.

Алексей промолчал.

– Похоронили мы его,— нерешительно сказал Турлай.— Там его, значит, и закопали, возле штольни этой…

Васька знает… Сашенька бледно улыбнулась.

– Ну, вот… даже и не знаю, что спросить про родного отца… Какой он хоть из себя был?

– Представительный старик, богатырь. Перед смертью все о вас говорил. Я понял, что он чувствовал себя в чем–то виноватым перед вами. И любил… Вот это, говорит, приданое дочери… Да! Ведь там еще шелка разные остались, бархат…

Сашенька машинально перебирала золотой песок. Задумалась, потом качнула головой.

– Нет, не помню я его… Совсем не помню. Да и где же упомнить — ведь годика два мне было… Мать все говорила, что я в него пошла…

Она вдруг подняла голову и посмотрела на Зверева.

– У вас жена есть?

– Н–нет,— несколько озадаченно ответил тот.— Не довелось как–то…

– Ну, все равно…— вздохнула Сашенька, не глядя взяла несколько украшений и протянула Алексею.— Прошу вас, возьмите…

– Нет–нет,— Алексей сделал шаг назад.— Вы… не должны так с отцовским подарком…

– Я очень прошу,— она умоляюще взглянула ему в глаза.— Это ж вроде бы от него, от отца… И от меня тоже… Не надо нас обижать…

– Бери, Платоныч,— сурово сказал вдруг Турлай.— Сашенька верно говорит. И добро это честно нажитое, сам небось понимаешь…

Алексей, чуть поколебавшись, взял драгоценности.

– А это вот вам…

– Спасибо, возьму,— Турлай, любуясь игрой камней, подержал на ладони подаренные вещи, бережно положил в карман.— Только беру я это, конечно, в собственность нашего Таежного Совета, на нужды трудящихся, значит. Пригодится.

– Тогда, Сашенька, позвольте и мне подобным же образом распорядиться вашим подарком.— Сказав это, Зверев повернулся к Турлаю.— Надеюсь, Захар Тарасович, вы не откажетесь принять в собственность Совета и мою долю,— он протянул ему драгоценности.

– Отчего ж,— отозвался Турлай.— Для народа — всегда пожалуйста… Ну, пошли мы, Сашенька. А напоследок скажу тебе прямо: допрыгался твой Аркадий Борисович. Сегодня ночью драгу затопили. Так это сделано его стараниями. Теперь он ответит по всем статьям революционных законов.

Простившись с Сашенькой, они покинули настороженно притихший дом Жухлицкого и, сопровождаемые злобным лаем псов, вышли за ворота.

– Надо скорей посылать людей в Баргузин,— размышлял Турлай.— Прежние делишки Жухлицкого — ну, там спекуляция, уклонение от налогов, шахер–махер с золотишком, это еще туда–сюда, а вот затопление драги — это уже контрреволюция, диверсия.

– И все–таки что–то здесь не так,— Алексей замедлил шаги.— Что–то слишком уж все явно. Драга затонула ночью, и ночью же Жухлицкий скачет в Баргузин. Что он, до утра не мог подождать? Весьма странно. Вы заметили — он действует так, словно сознается в содеянном и…

Зверев умолк, словно налетев на стену. Ему показалось, что последние слова он совсем недавно слышал от кого–то. Но от кого и при каких обстоятельствах? «Сознаваясь в содеянном… сознаваясь в содеянном…» Это была та раздражающая щекотка ума, когда некое смутное воспоминание крутится где–то совсем рядом, дразнит обманчивой доступностью, но никак не дает себя ухватить. Алексей отвлекся и, когда, сделав над собой усилие, вернулся к разговору, услышал, как Турлай сердито говорит:

– …совсем забыл давеча. И плевать теперь на тогдашние рассуждения Аркаши — сегодня же освобожу этого охотника. Дандей, он мужик хороший, я сразу заметил, и к убийству прямого касательства не имеет…

Тут сзади послышался стук копыт и звонкий вопль:

– Дядя Заха–ар!..

Одновременно обернулись. К ним, отчаянно понукая коня, спешил взъерошенный подросток.

– Дядя Захар!.. Дядя Захар!..— безостановочно выкрикивал он, хотя Турлай и Зверев уже стояли, поджидая его.

– Чего горланишь! — заворчал Турлай, но увидел перепуганные глазенки парнишки и вмиг встревожился: — А ну, говори быстро, что опять случилось?

– Беда… дядя Захар! — еле выдохнул тот.

– Н–ну… прорвало! — Турлай беспомощно оглянулся на Зверева.— Да не тяни ты, байстрюк этакий!

– Жу… Жухлицкого убили! — выпалил парнишка.

– Вот те раз! — охнул Турлай.— Погоди, погоди… Кто тебе сказал?

– А видел я, видел,— затараторил парнишка.— Его конь без головы привез.

– Кто без головы — конь, что ли? — рассердился Турлай.

– Не, Жухлицкий… Страшно–то до чего!.. И мне говорят, беги, мол, до таежного председателя…

– Одно другого не легче! — Турлай вытер ладонью взмокший лоб.— Придется сходить, Платоныч.

В нижнем конце поселка, там, где за пустующими домишками высились полуобгоревшие остовы старых амбаров, волновалась и судачила небольшая толпа. За жердевой оградой, которой было обнесено место для хранения зародов сена, беспокойно плясала взмыленная лошадь. Она храпела, вздрагивала, то и дело шарахалась, испуганно кося глазом на то, что волочилось за ней сбоку и издали напоминало как бы большой мешок.

При появлении Турлая люди облегченно вздохнули, зашумели.

– Председатель пришел, власть…

– Власть–то власть, да только куда она смотрит?..

– Это что же делается–то?..

– Схлопотал пулю, сукин сын! Давно надо было…

– Да, сотворили ему козью морду…

– Видать, беглые варнаки подсидели…

– При нем, поди, и грабить–то было нечего…

– Это точно — Аркаша золотишко при себе ни разу не возил…

– Граждане, тихо! — гаркнул Турлай, бросил взгляд на лошадь и поднял руку.— Пусть кто–нибудь толково расскажет, что к чему.

– Сам не видишь, что ли,— хмуро отвечали ему.— Прибежал конь из тайги, а за ним бединушка эта тащится… Ну, насилу загнали его сюда да за тобой послали.

– Ага, ага,— глаза у Турлая остро сощурились.— Из тайги, значит, конь заявился? Недавно, выходит, а? Ну, лады. Айда, мужики, ловить конягу.

После недолгой суеты и криков, изрядно переполошив и без того испуганную лошадь, ее все–таки поймали, крепко взяли, дрожащую и мокрую, под уздцы.

Успевшая затесаться в кучу возбужденных мужиков любопытная бабка, едва глянув, охнула и перекрестилась:

– Ос–споди, одна туша! Видать, голова–то вся на пнях да на каменьях осталась…

Старуха выразилась безжалостно, но точно. Тело, застрявшее одной ногой в стремени, было по существу без головы — вместо нее какие–то кроваво–грязные лохмотья, бесформенное месиво. Руки — изодраны до костей, особенно кисти. Должно быть, лошадь, пугаемая неотступно волочащимся за ней и бьющим по ногам страшным грузом, не один десяток верст протащила труп галопом и рысью по гарям, россыпям и таежной чащобе.

– Эк, измочалило–то его,— со вздохом проговорил кто–то.

– Измочалит… протащись–ка этак–то за конем…

– Не повезло Аркадь Борисычу, даже по–человечески в гробу не полежит…

Турлай потрогал ногу, вместе с каблуком продетую в стремя, крякнул и, опустившись на корточки, стал осматривать тело. Знакомая всей Золотой тайге куртка из оленьей кожи орочонской выделки, которую Аркадий Борисович обычно надевал в дорогу, не сильно пострадала, ободраны были только рукава и плечи. Поэтому пулевая пробоина на груди слева, как раз против сердца, сразу бросалась в глаза.

– Сзади стреляли,— негромко заметил кто–то.

– Вижу,— хмуро отозвался председатель, подумал и, сказав: — Будьте свидетелями,— принялся извлекать содержимое карманов.

На чахлую траву легли браунинг второй номер, запасная обойма к нему, складной нож в замшевом чехле, бумажник, пара записных книжек, старый, еще царского образца паспорт, золотые часы, спички и прочая мелочь. Из левого нагрудного кармана Турлай достал окровавленный, пробитый пулей листок бумаги, развернул и вполголоса прочитал: «В Комитет труда и промышленности Центросибири… С глубоким беспокойством сообщаю, что среди рабочих Чироканского прииска возобладало течение в пользу захвата находящейся здесь драги…»