Между тем Бурундук, вскрыв понтоны, собрался покинуть драгу, да вспомнил про сторожа и решил на всякий случай еще пару раз огреть его чем–нибудь по голове, чтобы не выплыл случайно. Однако того на месте не оказалось. «Удрал!» — ахнул Бурундук, кинулся к лодке и не нашел ее. Он не знал, что узел, второпях завязанный его нетрезвой рукой, развязался, и лодку унесло течением. Драга уже сильно накренилась, осела, и Бурундук, видя, что деваться некуда, с превеликой неохотой бросился в холоднющую, черную, как тушь, реку.

Подступившая вода привела Ваську в себя. После выпитого его мучила сильнейшая жажда. Потому, еще не совсем осознавая происходящее, Купецкий Сын первым делом напился, зачерпывая ладонью отдающую машинным маслом воду. И лишь после этого до него дошло, что творится неладное. Где–то зловеще урчало и гудело. Громко булькало, словно водяной пускал пузыри. Металлический пол вздрагивал, качался и косо ускользал из–под ног. Кругом плескалась вода. Васька тотчас вспомнил, что лодку ему не оставили, обещав приплыть за ним утром, и, стало быть, положение его аховое. Он пробовал кричать, однако из горла, основательно прожженного спиртом, вместо громкого призыва о помощи вырывалось что–то мятое и сиплое. К тому же с пустынного правого берега реки нехорошо как–то отозвалось — эхо не эхо, но такой звук, будто кто хрипел, вися в петле, и Васька, убоявшись, тотчас бросил вопить.

Держался он до последней возможности. И как в конце концов попал он в реку, Купецкий Сын и сам не помнил. Полы борчатки сразу всплыли, этаким веером легли поверх воды, и Ваську торчком понесло по течению.

Нет, не зря, видно, говорят, что слабоумных да пьяных сам бог бережет. Не успел Васька даже напугаться толком, как ощутил ногами дно — его вынесло на песчаную отмель. И только тут он обнаружил, что закостеневшая от холода рука намертво сжимает винтовку.

Пока Купецкий Сын шлепал по косе до берега, потом выливал из ичигов воду, выжимал штаны и, робея, добирался до Турлая, время приблизилось к рассвету…

Турлай и Зверев вернулись довольно скоро. Разрумянившийся Васька сидел за столом и шумно пил горячий чай, на скорую руку приготовленный Очиром. Едва войдя в избу, председатель Таежного Совета огненным взглядом пробуравил Купецкого Сына и выругался сквозь зубы окопным солдатским ругательством. Васька поперхнулся, заерзал, полез из–за стола.

– Сиди,— махнул рукой Турлай.— Поверили тебе, понимаешь… Пустой ты человек!

Несчетное множество раз унижали и шпыняли Ваську, но никогда еще никакие изощренные ругательства не пронзали его сильнее, чем эти простые и как будто без особой злости сказанные слова. Купецкий Сын опустил голову, из глаз сами собой закапали слезы.

– Так вы убеждены, что это диверсия? — спросил Зверев.

– Ясное дело,— пробурчал Турлай.

– Слишком уж неосторожно и неумно, даже, сказал бы я, откровенно нагло. Непохоже как–то на Жухлицкого…— Зверев пожал плечами и налил себе чаю.

– Нагло–то нагло, да ведь дело–то какое…— Турлай присел перед печкой, выудил уголек, прикурил и несколько раз глубоко затянулся.— Дело тут, говорю, такое. Возьмем, скажем, собаку. Ты можешь ее за уши трепать, тягать за хвост, хочешь — ремнем шлепни, и она — ничего, от хозяина все стерпит. А вот если попробуешь кость у нее забрать, то тут тебя за пальцы и цапнут! — Турлай невесело засмеялся.— Я очень даже хорошо понимаю Аркашину злобу. Он ведь ее, голубушку эту, аж из самой Англии тащил, не на своем горбу, конечно, и не за свои опять же денежки, но все же вложил он в нее хлопот немало, это тоже надо понять. Я уж не говорю про золото,— одного куражу сколько было. Подумать только — целая фабрика на реке плавает. Дымит, гудит, грохочет. Машина! У кого еще на тыщу верст в округе такое чудо есть? Ни у кого! Только у одного Аркадия Борисовича Жухлицкого! Уж на что ризеровский Орон доился золотом, будто симментальская корова, а все ж у Жухлицкого почету было больше — голова, культурный капиталист!.. Вот потому драга была для него как бы и не машина вовсе, а вроде красивой бабы, с которой не стыдно на людях показаться… Однако басни баснями, а дело делом!— Турлай решительно поднялся.— Надо послать кого–то в Баргузин, чтоб дать телеграмму в Читу и Верхнеудинск.

– Мне кажется, следует поговорить с Жухлицким,— заметил Зверев.

– Само собой. Арестуем, а потом поговорим,— Турлай повернулся к Ваське.— Ну что, штаны–то просохли? Одевайся–ка да беги к нашим — пусть все идут сюда! А мы с тобой, Платоныч, сходим пока к Жухлицкому. Да пистолет не забудь прихватить.

Тем временем рассвет уже высветлил окна. Турлай погасил огарок, глянул во двор.

– Смотри–ка, день уж… Экая сволочная ночь получилась!.. Натрут нам холку за драгу. И правильно. Война идет, революция, а мы уши развесили…

Зверев, побрызгав водой на свою форменную тужурку, тщательно почистил ее, влажной тряпочкой прошелся по брюкам, обмахнул фуражку. Провел ладонью по щекам.

– Придется побриться. Турлай досадливо крякнул:

– Медведь век не моется, да люди боятся.

– Ничего не поделаешь, Захар Тарасович,— смеясь, отвечал Алексей.— Я человек казенный и должен всегда блестеть, как новенький пятак.

Побрившись, Зверев аккуратно собрал в одну седельную суму предназначенные Сашеньке золото и драгоценности.

– Тяжело? — ехидно посочувствовал Турлай, глядя, как Алексей взвешивает суму в руке.— Учти, Платоныч, донести не помогу.

– Я дал слово умирающему человеку,— хмуро отозвался Зверев.

– Ладно, ладно!— Турлай махнул рукой.— Пошли!

Было еще рано, но их тотчас провели в гостиную, и немного погодя туда вошла Сашенька. Поздоровались. Сашенька, приветливо улыбаясь, выжидательно смотрела на гостей.

– Нам бы гражданина Жухлицкого,— кашлянув в кулак, сказал Турлай.

– Аркадий Борисович уехали в Баргузин,— все так же улыбаясь, отвечала Сашенька.

– Уехал? — Турлай помрачнел.— Когда?

– Вчера вечером.

– Та–ак, так… Когда вернется?

– Не сказывали…

Турлай посмотрел на Зверева.

– Дело ясное. Надо ехать в Баргузин.

– Да,— лаконично отозвался Зверев и, сделав шаг вперед, слегка поклонился Сашеньке.

– Простите за странный вопрос, вы… давно видели своего отца?

– Отца? — Сашенька удивленно вскинула брови, потом засмеялась.— Да я его никогда и не видела. Мне, наверно, годика два было, когда он ушел из дому. Помню, говорили, что живет где–то в Бодайбо…

– Понятно, понятно…— Зверев немного помолчал в задумчивости и вдруг заговорил отрывисто и сурово:— Мне выпала обязанность сообщить вам скорбную весть: ваш отец скончался прошлой ночью, и я был единственный, кто присутствовал при этом. Он оставил устное завещание, согласно которому я должен передать вам золото и драгоценности, что и делаю в присутствии председателя Таежного Совета.

С этими словами Алексей подал седельную суму. Сашенька, слушавшая его с возрастающим изумлением, покорно приняла и, не ожидая такой тяжести, чуть не выронила ее. Алексей молчал. Сашенька тоже молчала и глядела на него со смешанным выражением страха и растерянности.

– Кхм! — Турлай кашлянул, нарушая тишину.— Тебе, Сашенька, надо бы посмотреть, удостовериться, значит… И опять же вернуть суму, поскольку вещь она казенная и кожа на ней стоит добрая…

Сашенька, по–прежнему не говоря ни слова, подошла к столу, обеими руками подняла увесистую суму и опрокинула ее прямо на скатерть. Золото, мелкое, как махорка, тускло лоснящиеся самородки разной величины, кольца, перстни, браслеты, колье, сережки, диадемы, броши и прочие украшения, сверкающие многоцветьем камней, устлали едва не половину большого обеденного стола.

– Вот… берите,— Сашенька протянула Алексею седельную суму.— Прошлой ночью, говорите… А отчего помер?

– От раны,— медленно сказал Зверев, не сводя с нее глаз.— По словам Василия Разгильдяева, в вашего отца стреляли… Не то Рабанжи, не то Митька Баргузин. Так уж, верно, получилось…

– И Васька там оказался? Чудно… Наш пострел везде поспел. Надо расспросить его хорошенько…